В оркестре Аушвица - Жан-Жак Фельштейн Страница 40

От Зофьи, Хелены и Виолетты я узнаю о Хильде те вещи, которые сама она вряд ли бы мне рассказала.

В группе «полуидиоток», как назвала ее Сильвия, у Хильды было особое место. Честная, внимательная к другим до одержимости, она показывала остальным пример высокоморального поведения, надзирала за младшими, Иветт и Сильвией, поддерживала их ласковым словом, а если требовалось, и делом. Сильвия вспоминает, как, переболев тифом, вернулась из санитарного барака совершенно оголодавшей и Хильда отдала ей свою порцию.

Она — как и ты — старалась улаживать недоразумения, возникавшие из-за языковых трудностей, ее уважали все, даже польки, во всяком случае, самые умные из них. Зофья никогда не забудет, что Хильда переводила для нее на немецкий письма к родным и делала это так замечательно, что они ухитрялись читать между строк… И конечно же, не требовала за «работу» никакой платы!

Хильда действовала иначе, потому что терпеть не могла конфликтов. Она говорила мне: «Я знала, что, если не сделаю все возможное для девочек, потом вообще ничего не будет…»

Мы с Хильдой много говорили о ее жизни до Биркенау, и я узнал, что она была членом сионистской организации — во враждебной среде, в Германии 30-х годов, — что подготовило ее к «несчастью» лучше, чем других женщин, и помогло выжить.

Она была одной из немногих в оркестре, с кем Альма общалась… неформально. Они разговаривали о музыке, живописи, литературе и будущем. Альма подтрунивала над Хильдой, над ее мечтой о земле обетованной, уговаривала стать дирижером оркестра, который она обязательно организует после войны с девушками из их группы…

Хильда уже тогда была слишком независимым человеком, чтобы воспринять идеи Альмы и позволить им влиять на свою жизнь, хотя очень любила эту женщину и восхищалась ею. Поселившись в Израиле, она стала много читать о Густаве Малере и его семье, чтобы лучше понять Альму.

Хильда хранит как драгоценную реликвию последнее стихотворение Альмы, написанное незадолго до смерти… У нее, как и у большинства старых подруг, свой взгляд на то, как все случилось, и она волнуется, заговаривая об этом. При каждом упоминании смерти Альмы, во многих отношениях зна́ковой по причине своего трагичного и загадочного характера (этим она похожа на твою), у меня перехватывает горло. От ощущения собственной беспомощности я сжимаю кулаки и скриплю зубами.

Биркенау, март — апрель 1944-го

Альма недомогает.

Ее много недель мучают жестокие мигрени. Время от времени она просит Фаню помассировать ей затылок, но это не помогает. Оркестрантки удивляются — они никогда не слышали, чтобы Альма жаловалась. Она подавлена, растеряна. Маргот вспоминает, как во время одного из концертов Альма ужасно побледнела и у нее закружилась голова, так что пришлось прислониться к стене каземата.

Впрочем, менее требовательной Альма не стала — ни к себе, ни к оркестру, — и постепенно окружающие привыкли видеть ее осунувшейся и задумчивой.

В марте она решает положить на музыку одно свое странное стихотворение, взяв Симфонические этюды Шумана. Много лет спустя Серж Генсбур использует музыкальные цитаты из этого произведения для песни «Лимонная цедра»…

У меня внутри звучит песня Прекрасная песня Она будит в душе воспоминания Мое сердце было спокойно А теперь снова зазвучали нежные ноты И все встрепенулось Жизнь казалась далекой, мне всего хватало Сердце давно успокоилось А теперь рядом со мной Снова счастье и желание И самые тайные надежды И бесконечные страхи Все теперь оживает, все Но я хочу лишь мира в душе И тишины Не хочу думать о песне.

Удивительная просьба из уст музыкантши, готовой обменять музыку на мир в душе… Анита, например, признается, что проигрывала пьесы в голове, лишь бы не сойти с ума.

Альма не только не могла адаптироваться к реальности Биркенау, но некоторое время пыталась подчинить эту реальность своему внутреннему миру. Разве это не напоминает отречение и завещание?

Стихотворение должны были петь на музыку Шумана, но оно так и не прозвучало: в нем говорилось о мире и тоске по прошедшим временам. В Третьем рейхе подобные мотивы не приветствовались, а в Биркенау и вовсе были strengst verboten, «строжайше запрещены».

2 апреля Альму пригласила на день рождения Эльза Шмитт, капо одежного склада. Отказаться было невозможно — следовало выполнять «общественные» обязанности.

Вернувшись в барак, Альма почувствовала себя совсем плохо, ночью у нее резко подскочила температура. На следующий день началась рвота, головная боль стала нестерпимой. Пришлось звать врача. Потом на теле выступили странные синеватые пятна, и температура резко упала.

Стихотворение Альмы, переписанное рукой Хильды

Никто не мог ничего понять в этих симптомах, Альма — она оставалась в сознании — вспомнила, что накануне выпила за столом рюмку водки, плохой, явно самопальной.

Ее перевели в санитарный барак. Сделали промывание желудка, взяли пункцию, подозревая менингит. Во время этой крайне болезненной процедуры Альма бредила и только мотала головой, как будто пыталась унять боль.

Врачи предполагали менингит, сепсис и, чувствуя свое бессилие, делали инъекции, чтобы поддержать сердце.

В ночь на 4 апреля 1944 года у постели Альмы дежурила одна из ее подруг, доктор санитарного барака. У больной начались конвульсии, потом она затихла. Все было кончено.

Закрылась тонкая брешь, через которую Альма впускала в Биркенау гармонию.

Уникальный факт в лагерных анналах: власти дали команду, чтобы тело Альмы выставили для прощания на импровизированном катафалке из составленных вместе табуреток, накрытых белой простыней. Кто-то из заключенных положил на тело ветку с листьями. Оркестру позволили пройти мимо нее маршем и проститься со своим дирижером.

Этот последний знак уважения, выказанный нацистами узнице, которую они при жизни называли фрау Альма, а не заключенная номер такой-то, не помешал им сжечь ее тело в крематории, как они поступили бы с любой неизвестной еврейской швеей из Будапешта, Парижа или Салоник.

За отданием почестей знаменитой талантливой артистке последовало миллион раз повторявшееся оскорбление здравого смысла. Труп Альмы был все-таки трупом еврейки, а Биркенау оставался Биркенау, поэтому ее смерть мгновенно породила самые противоречивые и не поддающиеся проверке слухи.

У Альмы были не только подруги и почитатели, нажила она и врагов, так что Иветт и Лили не сомневались в отравлении. Альма якобы говорила, что скоро выйдет из Биркенау и будет играть с оркестром на фронте. Завистливая капо Шмитт, которую немцы прозвали Pouf-Mama, мамка-бандерша, отравила ее.