Принцесса Екатерина Валуа. Откровения кормилицы - Джоанна Хиксон Страница 4

Никому не известно, какие испытания готовит нам жизнь. Мое новое положение чуть было не окончилось так же внезапно, как началось, потому что следующим утром молоко брызнуло на белоснежный шелк крестильной сорочки, надетой на ребенка поверх свивальника. Я задрожала, ожидая, что на меня обрушится вся ярость дамы-крысы, но, по счастью, пятно осталось не замеченным под складками крестильного платья из расшитого атласа. Затем, увенчав малышку крошечным чепчиком из кружева и мелкого жемчуга, ее унесли в часовню королевы, где окрестили Екатериной – в честь девы-мученицы из Александрии, твердую христианскую веру которой не разрушили даже пытки на колесе.

Вначале от меня требовалось всего лишь кормить Екатерину, когда она плакала. Пеленала ее мадам Лабонн, никого не допуская к этой работе. Каждое утро она собственноручно меняла свивальник, убежденная, что ей одной ведом секрет, как заставить королевские конечности расти прямо. Две тупые девчонки заведовали умыванием, одеванием и качанием колыбели, однако относились к своим занятиям весьма небрежно. Спустя несколько дней гувернантка решила, что меня следует оставить при принцессе. Мой соломенный тюфяк и кроватку Екатерины перенесли в небольшую комнату башни, отделенную от основной детской толстой дубовой дверью, чтобы крики младенца не будили других детей, и оставили меня на всю ночь с королевским ребенком. Напуганная ответственностью, я боялась сомкнуть глаза, тосковала по дому и скорбела об умершем сыне, однако мое молоко текло по-прежнему обильно и устойчиво, как Сена за башенным окном.

Я никогда прежде не видела королевских детских, и многое казалось мне весьма странным. Мы находились во дворце самой расточительной королевы в христианском мире, однако, помимо расшитой жемчугом сорочки, которую быстро унесли на хранение, я не обнаружила ни единого признака роскоши или богатства. Никаких тебе колыбелей, обитых мехами, серебряных погремушек или сундуков с игрушками. Детская располагалась в отдельной башне, в задней части королевского особняка. Здесь было холодно и голо. В моей комнате имелся небольшой камин, но в нем не разводили огня. Не было и завесы на окне для защиты от осенних сквозняков. Осенними вечерами голые каменные стены тускло освещали дымные свечи и чадящие масляные лампы. Кушанья приносили из кухни королевы, однако нам не доставалось ничего, подобного изобилию, увиденному мной в день своего прибытия, – ни сочного жаркого, ни лоснящихся пудингов. Мы ели жидкий суп и хлеб, запивая их разбавленным вином или пахтой. Иногда приносили немного сыра или кусок бекона, крайне редко – свежее мясо или рыбу. Порой казалось, что мы живем в монастыре, а не во дворце.

Причину найти было нетрудно. В мадам Лабонн, несмотря на ее имя, [2]хорошего было мало. Главной ее заботой являлось не благоденствие королевских отпрысков, а обогащение самой гувернантки. Любые деньги, сэкономленные на детском бюджете, оседали в ее кармане, и именно поэтому она взяла на работу меня. Кормилице принцессы полагалось быть знатного рода, но аристократка потребовала бы более высокого жалованья и наверняка имела бы влиятельных друзей, а планы мадам Лабонн целиком зависели от того, чтобы к детской не приближался никто, обладающий связями или властью. Нас не посещали ни распорядитель дворца, ни королевский секретарь, ни казначей или хотя бы один из его помощников. Королева Изабо в детской не появилась ни разу.

Кроме Екатерины, в башне жили еще трое королевских детей. Самой старшей была принцесса Мишель, спокойная, невзрачная девочка шести лет, всегда старавшаяся сохранить мир между двумя младшими братьями, принцами Людовиком и Иоанном. Людовик – в детской его звали Луи – был дофином, наследником престола. Тощий белобрысый четырехлетка с бледным личиком, постоянно кашляющий, в поношенной и слишком тесной ему одежде, был наделен живым умом и воображением, что часто доводило его до беды. Его брат Иоанн, которого называли Жаном, русоволосый упрямый крепыш, в свои три года был страшным задирой. Если Луи затевал какую-нибудь проказу, Жан непременно продолжал ее так, что все кончалось слезами. Однажды он попытался засунуть паука в кроватку Екатерины, и я решила, что за Жаном нужен глаз да глаз, ведь если малышке причинят какой-либо вред, вина мгновенно ляжет на меня, а не на ее малолетнего братца.

Будучи единственным ребенком в семье, я мало общалась с другими детьми и все же, оказавшись с ними в тесном контакте, обнаружила, что инстинктивно знаю, как справиться. Как ни странно, когда дело доходило до Екатерины, похожего инстинкта я не чувствовала. Я не могла избавиться от неприязни, вызванной тем, что малютка жива, в то время как мой первенец умер. Ужасный свивальник как будто выжимал из малышки всю человеческую сущность. Иногда мне чудилось, что я кормлю грудью толстую сосиску. Кроме того, мне быстро надоело сидеть и ждать, когда потребуется расшнуровывать лиф, поэтому в промежутках между кормлениями я начала играть со старшими детьми.

Озорство мальчиков происходило от скуки, а не от дурного характера. Они были умны и непоседливы, а их две вечно хихикающие няньки не уделяли достаточного времени своим подопечным. Девчонки то сплетничали в уголке, а то и вовсе украдкой выбирались из башни, чтобы встретиться с парнями. Они приносили детям еду и – очень редко – воду для мытья, но никогда не играли с ними. Мадам Лабонн урезала им плату до минимума, а как говаривала моя матушка, заплатишь репой – получишь ослов. Про себя я называла их ослицами.

Поначалу детишки меня боялись, но вскоре Мишель, трогательно благодарная за крохи оказанного ей внимания, перестала дичиться. У этой кроткой мышки были красивые русые волосы, только вечно спутанные, потому что Луи, за что-то обидевшись на сестру, выбросил единственный гребень из окна, а мадам Лабонн не озаботилась приобрести новый. Внешне спокойная, Мишель была ужасно боязливой, пугалась чуть повышенного голоса, предполагала упреки там, где их не было, и со страхом ожидала, что в любой момент ее выдадут замуж за чужестранного принца и отправят в дальние края. Я попыталась успокоить ее, сказав, что она для этого слишком мала, но Мишель поморгала печальными глазами цвета морской волны и отрицательно качнула головой.