Иосиф Грозный: историко-художественное исследование - Николай Никонов Страница 39

«Стра-на моя, Москва МОЯ… ТЫ са-мая лю-би-мая!»

Это был последний перед ВОЙНОЙ радостный и ласковый МАЙ.

* * *

Сталин ночевал в кремлевской новой квартире, еще пахнущей краской после ремонта. Спал, как всегда, плохо. Кремль — не место для житья. Весь он словно набит видениями, привидениями, былыми и тяжкими тенями, той, сказать современно, отрицательной аурой и кармой, что въелась, всосалась в тлеющие от времени кирпичи, коридоры, оконницы. Тяжкое место… И Сталин невзлюбил Кремль еще с тех уже удаленных пор, когда вместе с Лениным и его правительством переехал из Питера в полуразрушенный этот, отмеченный многовековой кровью «город в городе», тогда еще с двуглавыми бронзовыми орлами на шпилях башен, искрошенными, щербатыми от орудийных залпов стенами, кореженой брусчаткой и напрочь расшибленными воротами Спасской и Боровицкой.

Кремль долго приводили в надлежащий вид, ремонтировали площади и стены. С этой целью часто устраивались «субботники» и даже тот, знаменитый, вошедший в историю и в холуйскую живопись, где жирненький, лысый Ленин держится за бревно, «помогает тащить».

Сталин помнил тот день: занимался уборкой своего кабинета, и вместе с ним работала Надя, в красном платке — пролетарка — мыла пол, носила воду, а он складывал в угол исписанные бумаги, ненужные папки — не любил всякий мешающий хлам. Надя работала тогда у Фотиевой помощницей, а Фотиева была доверенной канцеляристкой Старика и доносчицей Сталина, постоянно навещавшей его высокий, темный, с узкими окнами и печным отоплением, неказистый кабинет. Сталин не любил и этот кабинет, всегда казавшийся ему мрачным и холодным, кабинет, где были только рабочий стол, стол для заседаний, полумягкое кресло да портрет-литография кудлатого Маркса, более похожего на преуспевающего купца, чем пролетарского вождя.

Куда было первому сталинскому кабинету до приемной и кабинета Ленина, напоминавших квартиру богатого юриста, а тем более до роскошных апартаментов Зиновьева, Каменева, не говоря уж о кабинетах Троцкого или Рыкова, и, пожалуй, даже Бухарина, склонного играть в простоту. Зиновьев тогда вагонами пер из Германии, Франции, Италии роскошное барахло. Спецнарочные его поставляли изысканные яства, вина, шелка и белье для любовниц и просто для своих, кому этот разжиревший барин дарил свою высокую милость.

Все-все это знал Сталин, ведь был он не только генеральным секретарем, но по совместительству и руководителем РКИ — Рабоче-крестьянской инспекции, его первой личной «полуразведки», что доносила, какие деньги текут из России в золотых рублях и брильянтах, на чьи счета и с какой целью. Сталин наперечет знал всех «поставщиков двора» Троцкого и Зиновьева, всех этих Красиных, Сливкиных, Гуковских, Иоффе. Знал… И до поры ничем не выдавал своего знания. «Умный ястреб прячет свои когти».

Сталин всегда прятал когти… И тем разительно отличался от крикунов, болтунов, фанфаронов из прямого окружения Старика, — чего стоил один только Троцкий! Стоил… Был… Все они теперь уже только были…

Сталин проснулся с больной головой. Льдисто ломило где-то в макушке. Было дурно. И, одеваясь, он клял себя за то, что не уехал ночевать в Кунцево, где не было этих тревожащих его всю ночь башенных часов. Их кашляющего словно стенания и этого довременного будто: бо-ом, бо- ом, бо-ом!.. Часов с боем Сталин не терпел, как не терпел вообще тикающих. и стучащих будильников, но зато никогда не расставался со своими наручными часами фирмы «Мозер», которые снимал лишь на ночь, и то когда спал с Валечкой… Так не хватало ее…

С тяжелой головой, с ощущением сухости в глазах, как всегда после дурно проведенной ночи, Сталин отмахнулся от завтрака и чая и, надев плащ, вышел из квартиры в коридор, а коридором прошел к выходу в спецподъезд. Каменной, обновленной лестницей он спустился к выходу на кремлевский двор. Двор, политый, вымытый ночным дождем, дохнул на него майской свежестью и несколько успокоил этим запахом. Хмурое, желтое лицо Сталина побелело, морщины у глаз разгладились. Двор был пуст, если не считать каменно застывших постовых, лишь голуби бегали, кивая головками, кучковались и крутились, озабоченные весной, да из кремлевского парка из- под холма слышалось воронье.

Вороны, как прочая нечисть, любили Кремль и жили тут, видно, сотнями поколений. Одно время он приказал их стрелять, но потом отмахнулся: не перебьешь. А выстрелы нервировали его… Напоминали о постоянной опасности. Почему-то вспомнилось лысое и лоснящееся лицо Бухарина, как-то встретившегося ему рано утром. Бухарин тогда, получив от Сталина его квартиру (брошенную после гибели Надежды — вот уж был, как сказали бы ныне, «без комплексов»), буквально резвился в парке, ловил птиц, летом — бабочек, держал лис, ходил вечером с ружьем смотреть уток на перелете с Москвы-реки на пруды, хотел было даже охотиться, но Сталин запретил стрельбу, и Бухарин был вынужден подчиниться.

Именно эта отягощенность Кремлем заставила приказать строить дачу в Кунцево, и архитектор, старик Мержанов, возвел это, сперва одноэтажное, длинное, не слишком красивое строение в самый короткий срок. Кунцево стало своего рода отдушиной — Кремль был особенно тяжек по ночам, когда словно оживали все его тайны и умертвия и вся Красная площадь, с ее глазчатой брусчаткой, кладбищенскими как бы стенами, башнями с отверстыми проходами и окнами-бойницами, соборами с умолкшими колоколами, которые словно навеки покинула святая сила и в которых воцарилась дьявольщина, дышала той же ужасной силой.

Сталин почти никогда не посещал, даже днем, древний «старый» Кремлевский дворец, с его узенькими ходами-переходами, низкими сводчатыми палатами, где продолжали будто жить привидения московских царей и убиенных бояр. Не любил он и новый, нижний, с анфиладами царских покоев, более поздней поры. Немыслимая показная роскошь паркетных полов, потолков, штучных ковров, расписных стен, мраморных каминов, спален, кабинетов нагоняла на него чувство, сходное с тоской незаконного владельца краденой роскоши. Все эти залы и вещи в них несли на себе печать убийства, сотворенного, однако, не им, а самим Антихристом, и Антихрист как раз довольно часто появлялся в царских покоях, гулял здесь, щупал вещи, и его картавое карканье слышалось тут, пока его не увезли в эти похоронные Горки.

Сталин совершенно потерял интерес к дворцам и только позднее в перестроенных залах, определенных под съезды, да в немыслимой роскоши Георгиевского, где проходили праздничные приемы, чувствовал себя более-менее сносно. Парка под холмом он избегал совсем. Вместо вырубленных в октябрьские дни лип и дубов там насадили новые, и парк постепенно оживал, приобретал характер ухоженного сквера, где летом гуляли кремлевские жены и резвились, играя в индейцев, элитарные дети, все под надзором строгих часовых во всех углах и молодых парней в штатском, расставленных в одному лишь коменданту ведомом порядке.

Кстати… Охрана, стоявшая теперь у всех подъездов, коридоров и вышедшая вслед за Сталиным, каменеющая при его приближении, была новая. Сталин, идя к выходу на Спасскую башню и не вглядываясь в лица красноармейцев, знал: все новые.

После раскрытия заговора Ягоды — Агранова — Ткалуна, хотевших еще в мае 36-го произвести переворот, «устранить» Сталина и вернуть к власти «ленинскую гвардию», Сталин сделался сверх осторожным. В охране были арестованы: Панов, Паукер, Гицель, Волович, Даген, Курский, Тихонов, Козлов, Голубев. Последние из перечисленных и должны были ликвидировать Сталина. Арестовать, лишить власти или попросту, как тогда говорили, шлепнуть. Но… Слушающая сталинская разведка, под колпаком которой были и Ягода, и Агранов, и еще многие, определила заговорщиков и отвела их уже занесенную руку. Сталин уцелел. Троцкий в Мексике бился в истерике. Мечта-надежда вернуться в Россию и захватить власть рухнула. А вся кремлевская охрана-обслуга уже в 36-м, 37-м, 38-м и даже 39-м годах перетряслась вплоть до техничек, дворников, библиотекарш, была разогнана, посажена, сменился и комендант — им стал комбриг, а позднее генерал-майор Спиридонов. Иные при разгоне пострадали невинно. «Лес рубят — щепки летят». И здесь хотелось бы заметить сразу тем, кто видел в Сталине только палача и душегуба. Как поступили бы они сами, находясь на посту и зная, что не сегодня завтра им могут влепить пулю в затылок, а не просто снять с должности, тем более столь высокой? Как бы поступили господа, обвиняющие Сталина в репрессиях?