Занимательная медицина. Средние века - Станислав Венгловский Страница 39

Чувство боли, вне всякого сомнения, как-то по-иному воспринималось людьми древнего мира, а также – в самом, что ни на есть, разгаре Средневековья. Быть может, – даже совершенно иначе, нежели воспринимается это современными нам людьми.

Если бы наш современник, при малейшем дискомфорте относительно своего здоровья – готовый уже, сломя голову, бежать в ближайшую аптеку, – вдруг каким-то чудесным образом переместился в те далекие от нас времена, – ему пришлось бы много чему подивиться.

Пожалуй, он тотчас упал бы в обморок от одного лишь предчувствия предстоящих ему страданий. Вполне возможно, что для наступления обморока ему хватило бы даже того резкого, специфического запаха от повсеместно разлагавшихся трупов, которые зачастую выступали непременным компонентом атмосферы в крупных античных и средневековых городах, да и просто во всех тогдашних значительных поселениях. Современный нам человек содрогнулся бы при одном только взгляде на характерные для древнего Рима сооружения в виде окровавленных крестов из толстых громадных бревен, на которых распинали непокорных рабов и которые «украшали» собою главные городские площади, а то и жуткими рядами тянулись по обочинам всех римских дорог…

А что бы сказал наш современник, заслышав у себя над головою крики беспокойного, каркающего воронья? Или же, как бы повел он себя, будучи подавленным воплями несчастных невольников, наблюдая бесконечные казни все новых и новых преступников?

Он мог побывать и на состязаниях гладиаторов, если только кровавые поединки их позволительно величать состязаниями и если бы только наш современник оказался способным выдержать взгляды этих людей и обозревать их лица, когда все они еще только готовятся к предстоящим схваткам? Когда они лишь еще начинают выходить на пропитанную кровью песчаную арену!

Вполне возможно, что болевой порог у древних людей отличался более широкими параметрами, по сравнению с нынешними их потомками. Люди, почти всех предшествовавших нам эпох, без малейшего содрогания всходили на костер инквизиции. Они с готовностью принимали мучения, надеясь на достойную награду за это в загробном мире.

С другой стороны, они совершенно равнодушно глядели на потоки льющейся крови. Они, пожалуй, с явным удовольствием, если даже не с восторгом, взирали на чужие мучения.

Жуткая картина казни плененных поляками запорожцев, нарисованная Николаем Васильевичем Гоголем в его повести «Тарас Бульба», довольно верно, по нашему мнению, воскрешает дух и настрой взлелеянной на подобных акциях простонародной толпы. В период написания повести сам Гоголь служил университетским профессором истории Средних веков, и если он недостаточно уверенно чувствовал себя на высокой кафедре, недостаточно точно знал и использовал в процессе преподавания первоисточники, – то все же чутьем гениального художника как-то мигом догадывался, что могло твориться в указанную им эпоху.

Удрученный неполнотой своих собственных знаний, а также движимый стремлением не утруждать читателя описанием изображаемых в повести казней, он прибегнул в повести к мастерскому ходу. Он просто убеждает читателя, что жестокость на площади достигла уже самого высокого накала, поскольку вырвала мучительные стоны даже из такого мужественного человека, каковым являлся Остап Бульба, сын своего неустрашимого отца.

«Батько! Где ты? Видишь ли ты эти муки?» – восклицает молодой запорожец, и его поведение явно перекликается с предсмертными жалобами Иисуса Христа: «Отче! Отче! Зачем ты меня оставил?»

Да, именно подобного накала набирали порою мучения людей давно ушедших эпох.

Однако публичные казни, кстати, которые лишь сравнительно недавно вышли из употребления на европейском материке, где и доныне еще отыщется немало людей, взиравших на них своими глазами. Для Санкт-Петербурга, тогдашнего Ленинграда, скажем, такими казнями стали исполнения смертных приговоров для гитлеровских палачей, совершивших невероятные злодеяния на временно оккупированной ими советской территории…

Что касается слишком высокого болевого порога у наших предков, то все это выглядит вполне объяснимо и закономерно. Надеяться людям было не на кого. Ничто не страховало их от жуткой боли, если говорить о совершенно свободном, причем – довольно зажиточном человеке. Невольник, раб, слуга – каждый из них мог подвергаться избиениям и довольно жесткому с собой обращению. Даже мучениям, притом – чуть ли не ежечасно.

С течением времени надежды на какое-то облегчение страданий могли постепенно усиливаться, однако этому, как ни странно, мешало Священное писание. Боль, провозглашалось на его скрижалях, – это лишь наказание человечеству за первородный грех. В муках матери рождается на свет человек, и в собственных мучениях предначертано ему дальше жить на свете. А коли так, то нечего, а то и просто грешно надеяться на избавление от боли. Боль очищает, облагораживает каждое живое существо, придает ему сил для дальнейшего существования. И если кто-нибудь осмелится думать иначе, то уже одним своим этим дерзким намерением совершает он новое прегрешение, за которое может запросто угодить на костер инквизиции.

Примеров подобного наказания история знает в избытке.

* * *

И все же некоторые врачеватели, а в первую очередь хирурги с окровавленными руками, не могли порою смириться с состоянием своих пациентов. Резко выраженная боль затрудняла проводимое ими лечение, поскольку не позволяла добиваться даже того, что было необходимо сделать, а если и позволяла, если удавалось все-таки преодолевать невозможное, – то весь процесс лечения зачастую оказывался бесполезным: во время операции пациента убивал невыносимый для него болевой шок.

К каким только ухищрениям не прибегали средневековые врачи, лишь бы каким-нибудь образом перехитрить дикое чувство боли, лишь бы все-таки осуществить намеченные действия (скажем, ампутировать конечность, извлечь чужеродное тело – наконечник копья, затем – пулю и прочее, прочее!) и сохранить при всем этом саму человеческую жизнь!

Прежде всего, пациента можно было «накачать» перед операцией каким-либо сильным дурманящим снадобьем, которое напрочь выключало его сознание. В этом качестве, прежде всего, годились крепкие вина. Правда, христианская религия решительно восставала против таких приемов, а что уж говорить о мусульманской вере! Ни там, ни там не убеждали любые доводы, ни ссылки на уникальность человеческой жизни, на исключительность и безальтернативность сложившейся ситуации. Постулаты веры стояли превыше всего.

Отключения сознания добивались также банальным сдавливанием магистральных кровеносных сосудов, питающих головной мозг, то есть – простым прижатием, в первую очередь, так называемых сонных артерий, довольно легко прощупываемых на шее. Человека можно было также оглушить резким ударом по голове, как и доныне еще поступают удалые забойщики скота. Прежде чем перерезать горло совершенно беспомощной в их руках жертве, они бьют вола, или нежного, совершенно неподвижного еще теленка, степенную корову, – обухом в лоб.