Серебряная ветка - Розмэри Сатклиф Страница 39

Громкий топот ног в атрии над ними здесь внизу, в замкнутом пространстве, отдавался глухими, гулкими ударами, которые то замирали, то возобновлялись с новой силой, так как саксы рыскали, как собаки, по всему дому. Где-то что-то обрушилось, и тут же раздался взрыв смеха, а за ним нарастающий шум каких-то других голосов, визгливых и испуганных, — должно быть, домашних рабынь. И вновь голос тети Гонории. Но все трое под полом, сколько ни напрягали слух, так и не могли понять, что же происходит там наверху.

Затем неожиданно все звуки смолкли. Правда, скорбные женские голоса все еще доносились до них, но как бы издалека, гортанные же выкрики саксов растворились в ночи. И над ними больше не было топающих шагов. Испуганные голоса рабынь постепенно стихли, и теперь ничего не оставалось, как снова ждать.

Наконец они услышали через железную дверь, как кто-то раскидывает поленья. Дверь открылась, ворвался сноп слепящего света от лампы, и голос тети Гонории произнес:

— Простите, что так долго держала вас здесь. Мне пришлось успокаивать моих старых дурех, а потом препроводить их во флигель.

Спустя немного времени вся троица, с головы до ног в копоти, стояла в кочегарке; теперь, когда над головой было блаженное свободное пространство и достаточно воздуха, Юстин судорожно глотал его, как после быстрого бега, а Флавий сразу же спросил:

— Ты не ранена, тетя Гонория?

— Нет, нет, все в порядке. Просто мне доставили немного хлопот, только и всего.

Атрий, куда они вскоре снова пришли, носил явные следы недавнего пребывания саксов: поломанная мебель, сорванные занавеси, затоптанный мозаичный пол, крашеная штукатурка на одной из стен была изрезана вдоль и поперек, скорей всего кинжалом, просто из бессмысленного желания сломать и испортить. Тетя Гонория, не обращая внимания на все эти разрушения, направилась прямо туда, где хранились домашние боги, и поставила лампу в виде цветка на алтарь.

— Как хорошо, что наши домашние боги всего лишь бронзовые, — заявила она. — А вот алтарная лампа была из серебра. — Потом она повернулась к трем чумазым оборванцам, стоявшим возле нее. — Вы когда вернулись из Галлии? — спросила она.

— Мы не были в Галлии, — сказал Флавий. — Мы нашли вашим браслетам лучшее применение по эту сторону моря.

Она пристально поглядела на него, сверкнули из-под напряженных морщинистых век ее прекрасные глаза.

— Значит, все это время вы жили в Британии? Полтора года? И не нашли способа разок-другой сообщить мне о себе?

Флавий покачал головой:

— Мы были очень заняты, мы с Юстином и другими людьми… заняты делом, в которое вряд ли кто-нибудь захочет вовлечь свою семью.

— Понятно, — сказала тетя Гонория и перевела взгляд на Куллена: в своем изодранном шутовском платье он стоял в глубине атрия, там, куда почти не доставал свет от лампы. — Это, очевидно, один из тех «других людей»? — спросила она.

Юстин и Флавий обернулись и тоже посмотрели на маленького шута, словно впервые его заметили. Действительно, с того момента, когда они, глазам своим не веря, в свете фонаря увидели лицо Куллена, отбивавшегося от своих тюремщиков, у них не было времени даже на то, чтобы удивиться. Но сейчас они вдруг осознали всю невероятность случившегося. Ведь это был Куллен, шут Караузия, которого, как они считали, давно не было в живых, поскольку его хозяин погиб.

Но, не дав им еще ничего сказать, тете Гонории ответил сам Куллен:

— Нет, госпожа. Я Куллен, я был псом Куроя. И хотя я без конца искал этих двоих, только сегодня вечером, с соизволения всех звезд на небе, я нашел их снова в самое нужное время.

— Ты нас искал? — удивленно спросил Флавий.

Маленький шут яростно закивал:

— Искал и искал без конца, потому что так мне велел Курой, мой господин.

— Император тебе велел? Когда? Что ты хочешь этим сказать?

— Два года назад, во время сева, он написал письмо и, когда кончил, дал его мне и велел отнести вам, если он… умрет. Он дал его мне потому, что знал: он может мне довериться. Он сказал, я самый преданный из его охотничьих псов. А когда его убили… — тут Куллен совсем по-собачьи оскалил зубы, — они поймали меня и держали как пленника долго-долго, требовали, чтобы я их смешил. И когда я наконец вырвался на свободу, я пошел на север — мой господин сказал, что я найду вас на Валу, но там вас не оказалось, и я ничего не мог о вас узнать еще долго-долго, но наконец одна женщина на улице Золотого кузнечика в Магнисе сказала, что вы ушли на юг по дороге в Галлию. Тогда и я пошел на юг, и вот сегодня те, кто раньше держал меня в плену, снова узнали меня на улице в Каллеве.

Флавий кивнул:

— А письмо? Оно еще у тебя?

— Разве я стал бы вас искать, не будь со мной письма?

Из лохмотьев пестрого шутовского наряда он извлек какой-то длинный свиток, туго обвитый тряпками, и осторожно, как женщина, освобождающая от пеленок младенца, принялся разматывать их, пока не выпростал свою серебряную ветку.

Юстин недоумевал, почему она не звенит у Куллена в руках, но, увидев клок овечьей шерсти, торчащий из отверстия самого большого яблока, он сообразил, что все эти тряпки и шерсть, набитая в каждое яблоко, имели лишь одну цель — заставить инструмент замолчать.

— Я в этом тайнике столько всего перетаскал для Куроя, моего господина, — пояснил Куллен. — Это хороший тайник. — Он всунул руку куда-то в гладкое эмалевое основание ветки и вытащил свиток папируса толщиной с мужской палец. — Вот оно. Ничего с ним не сделалось здесь, куда я положил его больше двух лет назад.

Флавий взял свиток и бережно развернул его, придвинувшись поближе к свету маленькой лампы на алтаре. Папирус был такой тонкий, что сквозь него розовым просвечивало пламя, и Флавий вынужден был держать его наклонно, чтобы на него падал свет. Юстину, стоявшему за плечом Флавия, сразу же бросился в глаза четкий почерк Караузия, жирные, выведенные черной тушью буквы на хрупком листе.

Флавий прочел вслух:

«Центуриону Марцеллу Флавию Аквиле и Тиберию Луцию Юстиниану, лекарю когорты, от Марка Аврелия Караузия, императора Британии привет! Если вы когда-нибудь прочтете мое письмо, это будет означать, что человек, от которого вы так старались меня предостеречь, обошел меня. И в случае если мне не доведется больше разговаривать с вами в этом мире, мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто я отослал вас от себя потому, что разгневался. Глупые вы щенята, — не отправь я вас на Вал под предлогом, что вы мне больше не нужны, не прошло бы и трех дней как вас бы убили. Мой салют вам, дети мои. Прощайте!»

Наступило длительное молчание, нарушаемое лишь слабым шелестом дождя и отдаленными звуками ночного города. Шум погони стих. Флавий отпустил пальцы, и тонкий папирус сам свернулся. Юстин не отрываясь смотрел на пламя лампы, вытянутое копьевидное пламя, тонкое, с синей сердцевиной. В горле стоял саднящий ком, а где-то пониже разливалась не менее саднящая радость.