В оркестре Аушвица - Жан-Жак Фельштейн Страница 38

Аушвиц-1 теперь музей, банальный и труднопереносимый. Вот в том бараке выставлены «материальные свидетельства»: куча зубных протезов, очки, детская одежда и обувь, чемоданы с фамилиями, написанными белой краской на крышках. Некая М. Франк вполне могла быть — почему нет? — Марго, сестрой Анны Франк…

В одном из залов, в стеклянной витрине, хранится убивающая наповал реликвия: распашонка крупной вязки, выцветшая, в голубую и розовую полоски, старенькая. Марцин воображает своего сына в этой распашонке, я — своих нерожденных детей, тех, о которых мог бы заботиться, сложись жизнь иначе…

В других бараках узнаем о жизни французских, чешских, польских заключенных, в австрийском висит портрет Альмы Розе. При входе в основное здание, на стене — большой стенд, на котором в нудно-дидактическом тоне излагается история нацистской агрессии против Польши: оккупация, Сопротивление и Освобождение. Напоминает официальный доклад сталинских свинорылых функционеров в пальто и мягких шляпах. Оккупация названа «свирепой», сопротивление — «героическим», освободил страну «советский старший брат», пожертвовавший этой войне «сорок миллионов жизней»…

Впрочем, некоторые особо одиозные пассажи, в том числе о выдающейся роли Красной армии, недавно убрали.

В следующем блоке работает кафетерий, где подают напитки, сандвичи и гамбургеры… А почему не «Макдоналдс»? В кинозале рядом с кафе демонстрируют фильм об освобождении лагеря в январе 1945-го, снятый советскими фронтовыми операторами.

По музею водят экскурсии — рассказывают, как функционировала газовая камера, как сжигали в печах тела, но делают это в более чем уважительном тоне. Гид показывает рельсы, проложенные между камерой и печами, скучным голосом описывает действия узников, состоявших в похоронной команде. Я не слышу в его голосе ни гнева, ни возмущения, ни отвращения — человек честно выполняет свою работу. Мы снова сталкиваемся с ним в подвалах барака № 11, «барака смерти», и он делает нам суровое замечание за несоблюдение маршрута — мы помешали его группе.

Молодые израильтяне одеты в голубое с белым, цвета национального флага, который они привезли с собой. У большинства на нагрудном кармане вышиты слова El Al — название крупнейшей авиакомпании Израиля.

Здесь много родителей с детьми, в том числе очень маленькими. Малыш в переноске, висящей на груди у отца, во все глаза смотрит на «вещественные доказательства». «Какого черта они здесь делают?» — не сдержавшись, восклицаю я и спрашиваю себя: «А ты?» Марцин рассказывает, как впервые приехал сюда в одиннадцать лет — при Гомулке ^[80] всех школьников в обязательном порядке возили в Аушвиц, — и потом не спал три ночи.

Происходящее нравится мне все меньше, и я решаю допить кофе и сразу отправиться в Биркенау, ехать туда недалеко, всего три километра.

Я запросил в архивах документы о тебе, моем деде, Лидии, ее родителях Розе и Давиде, не питая особых надежд: женщин наверняка сожгли сразу после прибытия, таких, как они, нацисты уничтожали первыми. Вряд ли их даже зарегистрировали — зачем возиться? У меня был всего один шанс из двадцати получить какие-нибудь сведения о тебе, Давиде и дедушке: в суматохе января 45-го эсэсовцы все-таки успели взорвать крематории Биркенау, а 35 % архивов сожгли еще 31 октября 1944-го, на следующий день после вашей отправки в Бельзен.

Лидия с родителями в Бельгии

Я вдруг ужасно устаю от гула голосов. Туристы, рассеявшиеся по территории, заслоняют тени людей, погибших пятьдесят лет назад. Я перестал их видеть.

Выходя, замечаю на другой стороне дороги здания в том же стиле и того же цвета, скрытые за туями. Дома и казармы эсэсовцев, управлявших лагерем и охранявших его. Они обитаемы. На углу находится знаменитый магазин, открытие которого так всех шокировало. Это не супермаркет, а так, жалкий базар провинциального городка.

Мрачные, уродливые дома, стоящие по обе стороны дороги, гораздо выразительнее тяжеловесной педагогики музейных работников.

Одна увеличенная фотография о многом мне рассказала. Справа от кованых ворот со знаменитой подлой фразой Arbait macht frei ^[81], на маленькой площадке стоит зданьице. Видимо, пост охраны. Со слепой стены смотрит снимок, сделанный кем-то из эсэсовцев в 1940-м или 1941 году: мужской лагерный оркестр играет у ворот. Десять почти нормально одетых человек сидят на стульях, напоминающих садовые. На ящике, сбитом из сосновых досок, стоит дирижер. Он командует несколькими скрипачами, флейтистами и аккордеонистом.

Чуть в стороне, сбившись в кучу на земляной площадке, музыкантов слушают заключенные.

Бжезинка ^[82], 2 мая 1997-го

Я впервые в жизни во плоти оказываюсь в этом месте. Здесь тебя и тысячи других заключенных удерживали недоступным воображению способом. Отсюда ты вернулась домой, не освободившись от него до конца. Задумав ирреалистичное, но жизненно необходимое мне предприятие, я неизбежно должен был тут оказаться.

Что сказать тебе о моем восприятии Биркенау, тебе, которая слишком часто возвращалась сюда в ночных кошмарах? Как объяснить словами, что есть места, где едва осмеливаешься ходить по земле? Я не сумею описать, что чувствую, оказавшись на полянах и в подлеске, за остатками газовых камер и крематориев. За пятьдесят лет березы выросли, трава покрыла пепел и кости — ты не видела этого музея под открытым небом.

Ветер обдувает триста бараков, веет над ста шестьюдесятью гектарами земли… Цифры… цифры… ничего не выражающие и не объясняющие цифры… Миллиарды истекших секунд, выстраданных каждой жертвой, которую терзали в лагере.

Мне пришлось искать, глазами и мысленно, топографические ориентиры — «здесь они, наверное, играли, а тут находился их барак, этим путем ходил человек, дававший Иветт уроки игры на контрабасе», — чтобы не возвращаться к многократно прокрученным в голове воспоминаниям и образам.

Я сверяюсь с планом Виолетты, на котором отмечены главные места. Хелена тоже показывала мне ваши маршруты на плане, купленном в книжном магазине музея.

Я удивляюсь, нет — ужасаюсь, не слыша пресловутого «крика длиной в пятьдесят лет». С дотошностью гида объясняю Марцину назначение того или другого здания. Я ораторствую, потому что тишина этого места невыносима.