Ущелье дьявола - Александр Дюма Страница 38

Однако, повинуясь внушению любви, всегда стремящейся оправдать любимого человека, Христина объяснила себе сопротивление Юлиуса досадным чувством того, кого считают способным поддаться постороннему влиянию, т. е. бесхарактерным. Следовательно, в том случае Юлиус отстаивал не Самуила, а себя. Христина завершила размышления тем, что признала его правоту и решила, что она на его месте действовала бы так же.

Впрочем, у нее было свое верное и неизменное прибежище, спасение и утешение во всех бедах — это ее дитя. У колыбели Вильгельма Христина забывала обо всем. Нельзя представить себе ничего очаровательнее и трогательнее этой матери, которая сама была почти еще ребенком, этой почки, которая, в свою очередь, вышла из едва развернувшейся почки. Христина одна без ребенка сохраняла еще всю грацию, боязливость и простодушие девственности. Но когда она любовалась на своего ребенка и ласкала его, в ней уже вполне чувствовалась мать. К ее величайшему горю, она не могла сама кормить ребенка. Врачи считали ее слишком юной и слабой, и Юлиус верил им. О, если бы они поверили матери, то у нее нашлось бы довольно сил! Расточая всяческие заботы кормилице, она в то же время завидовала ей, почти ненавидела ее, эту свою соперницу — здоровую, крепкую и глупую крестьянку, которой она, Христина, была принуждена уступить лучшую часть своего материнства. Когда кормилица давала грудь Вильгельму, Христина устремляла на нее печальный и ревнивый взгляд. Она отдала бы многие годы своей жизни за то, чтобы самой давать жизнь этим сладостным устам.

И не одно только свое молоко эта шестнадцатилетняя мать дала бы своему сыну, она отдавала ему свои дни, свои ночи, свою душу, свое сердце, все свое существо. Она его умывала, одевала, укачивала, усыпляла своей песенкой. И казалось, он больше был привязан к ней, чем к своей кормилице, которой Христина вручала его только для кормления. Она не хотела, чтобы колыбель ребенка удалялась от ее кровати, кормилица спала на другой кровати, которую для нее каждую ночь ставили в комнате Христины. Таким образом, мать стояла стражем над каждым криком, каждым дыханием своего ребенка.

Когда случалось так, что мысль о Самуиле посещала ее в то время, как Вильгельм был у нее на руках, она чувствовала себя спокойно. Неведомая угроза темного врага смягчалась в ее сознании и, подобно ночной тьме при наступлении дня, тонула в ее материнской любви.

Однажды утром Юлиус, войдя в комнату Христины, увидал ее около колыбели ребенка, которую она тихо и ровно качала. Она положила палец на губы, побуждая его быть тише, и молча показала ему на стул около себя. Когда он сел, она тихонько сказала ему:

— Я беспокоюсь. Вильгельм худо спал, плакал, бился. Не знаю, что с ним. Он только что заснул. Не говори громко.

— Ты напрасно тревожишься, — ответил Юлиус. — Наш херувимчик никогда не бывал таким свеженьким и розовым.

— Ты находишь? Не знаю, может быть, ты и прав. Я боюсь за него.

Левой рукой она обняла Юлиуса и склонила его голову себе на плечо, а правой рукой продолжала качать колыбель.

— Вот так я счастлива, — сказала она, — я теперь между двумя единственными существами, которых люблю. Мне кажется, что если бы я потеряла одного из вас, я умерла бы.

— Значит, ты сама признаешь, — ответил Юлиус, покачивая головой, — что я теперь владею уже только половиной твоего сердца?

— Неблагодарный, разве он — не ты?

— Он спит, — сказал Юлиус. — Хоть на это время, пока он спит, будь моей вся, целиком.

— О, нет, надо, чтобы он чувствовал, что его качают.

— Так вели кормилице или Веронике покачать его. — Нет, надо, чтобы он чувствовал, что я его качаю.

— Ну, вот!

— Попробуй, коли хочешь.

Она отодвинулась от колыбели, и вместо нее стал качать Юлиус. Ребенок проснулся и заплакал.

— Видишь! — сказала Христина с торжествующим взглядом.

Они провели около получаса вместе, потом Юлиус ушел к себе. Но не прошло и двадцати минут, как Христина вошла к нему вся встревоженная.

— Ребенок захворал, — сказала она. — Он не хочет брать грудь, плачет, кричит. Мне кажется, что у него начинается лихорадка. Надо послать за доктором, Юлиус.

— Конечно, — сказал Юлиус. — Но у нас в Ландеке, кажется, нет доктора.

— Надо послать верхового в Неккарштейнах. Через два часа он вернется. Я пойду распоряжусь.

Она ушла отдать распоряжение, увидела, как один из слуг уехал и вернулась к себе в комнату. Там был Юлиус, он сидел около колыбели ребенка, который продолжал кричать.

— Ему не лучше? Ах, господи, когда же, наконец, приедет этот доктор.

— Полно, успокойся, — говорил Юлиус.

В эту минуту дверь отворилась, и в комнату быстрыми шагами вошел Самуил Гельб, так, как будто его ждали.

— Г-н Самуил! — вскрикнула ошеломленная Христина.