Анна Герман. Сто воспоминаний о великой певице - Иван Ильичев Страница 36

Фрагменты рукописи черновиков к статье Лии Спадони об Анне Герман:

…Анна Герман пробуждала непривычную для эстрадного концерта, из иной природы чувств, тоску по чему-то несостоявшемуся, невстреченному, тоску по прекрасному, что неизменно венчает настоящее искусство. Недаром многие говорят, что плачут от её голоса. Я уверена, что все люди, присутствовавшие на её концертах, были в те вечера хорошими людьми… Её благодарное сердце не умело оставаться в долгу, и в ответ на потоки признательности, несущейся к ней из зала, она отвечала излучениями всё большей и большей силы.

…Я часто сидела за кулисами на её концертах, на рубеже прилива и отлива магнетических волн, уходящих от неё в зал и возвращаемых залом обратно. И я никогда не забуду (как, впрочем, и всего связанного с этим человеком) концерт в ленинградском Театре эстрады. Воспоминание о нём хранится в моей памяти как редкое растение, замурованное в капле янтаря. Между двумя белыми тонкими колоннами, обрамляющими сцену изнутри и невидимыми публике, такая же тонкая, светлая, натянутой тетивой, вся подавшись в зал, стояла Анна, а из его мрака к ней были воздеты человеческие лица, множество самых разных лиц самых разных людей с единым выражением – это выражение было молитвенным.

…Я никогда не видела синих людей, совсем синих, даже в блокаду, а Анну Герман видела. Ей всегда было хорошо с трудовыми людьми, они встречали её как родного человека после долгой разлуки. После изумительного концерта в ДК им. И. Газа, на культпоходе какого-то завода, когда Анна была такой своей, столько неожиданно шутила, смеялась, вдохновлённая восторженным, глубокородственным приёмом зала, она сидела в гримуборной, дожидаясь отъезда, синяя. Она отдала всю кровь, отдала больше, чем имела, больше того, что имела право отдать. Благодарное сердце заставило её забыть о последней капле инстинкта самосохранения.

…Опорой того великого терпения, с которым она переносила страшные физические муки (что потрясало врачей и в Италии, и в Польше), служило чувство человеческого достоинства, так развитое в ней, сострадание к близким и редкостная, мягкая деликатность, которая никогда, даже в ужасном положении, не позволила бы ей обременять своими бедами других, доставляя им чрезмерное беспокойство.

Фото Збигнева Тухольского

Она не привыкла брать, брать и только брать – это было для неё противоестественно. Она была убеждённым донором. Донором для своих слушателей, для своих родных. Для того чтобы подняться, ей было необходимо поднять другого, протянуть руку помощи.

«Неужели и до катастрофы в Анне, тогда ещё совсем молодой, жила эта жажда служения, это глубокое понимание и сострадание к людям?» – думала я неоднократно и однажды спросила у неё. Как всегда, уходя от темы «моя жизнь в искусстве», она устало и печально сказала: «Ну, что теперь говорить об этом, здоровья-то всё равно нет…». Возможно, вот этим единовременно пребывающим в ней ощущением «жизни и смерти» и объяснялось её непостижимое внутреннее равновесие, глубокий, тихий покой?.. Наедине с ней я чувствовала себя наедине с вечностью.

…Гармония по своей сущности – равновесие крайних противоположностей. Гармоничность Анны была абсолютной, почти неправдоподобной. Любое движение, жест, интонация, поворот головы – всё было чудом гармонии и естества. До святости чистая совесть лежала в её основе, правда и добро, а с другой стороны – израненная, мятущаяся душа. Человек, столь совершенно устроенный природой, с ясным и мощным разумом – она пребывала в состоянии непрекращаемой раздвоенности между Россией и Польшей, которые она любила с равной силой. Однажды в горькую минуту она воскликнула: «Я везде чужая, всем чужая, в России я полька, в Польше – русская!».

…Существо неземное, она шла мученическим, многотрудным земным путём и цену труда понимала, как никто другой. Уж кто-то, а она-то уж знала, каким трудом, каким преодолением достаются «денежки» (как она их называла). Хотя, не будь у неё обязательств перед семьёй, своим делом, которое финансировала она сама, раздарила бы она эти «денежки» с великой радостью и, будь это возможно, жила бы так, чтобы совсем о них не думать.

…Боже, как изумительно Анна относилась к своим «молодым коллегам»! Впервые я это увидела на одном из её первых концертов в Ленинграде, в Измайловском саду, на гастролях 1972 года. Я пришла задолго до начала, вошла в зрительный зал и остановилась где-то у 11–12-го ряда, рассматривая сцену. Шла обычная настройка: разрозненные люди-одиночки что-то настраивали, прохаживались, «пробуя голос». И на всех лицах было выражение безрадостной, заунывной озабоченности. Перелёт был трудным, ночь бессонной, люди устали. Вдруг из правой кулисы появилась тонкая высокая девушка, в очень смешном, весёлом брючном костюмчике. Я не сразу поняла, что это Анна Герман (которую доселе я никогда не видела), настолько в ней отсутствовала «звезда». Она подошла к одному, тихо постояла рядом, потом что-то сказала, к другому – засмеялась, к ним подтянулись ещё двое. Потом она подошла к пианисту, приобняла его за плечи, стала что-то наигрывать правой рукой, он брал аккорды… потом ещё немножко прошлась, постояла, посмотрела в зал и исчезла за кулисами. И что же? Когда, проводив её взглядом, я вновь посмотрела на актёров, то увидела не недовольных одиночек, а коллектив, группу людей, сплочённых каким-то таинственным единством, ласковой паутиной Анны Герман.

…Эпизод на ленинградском телевидении:

– Анна, нам бы хотелось снять ваше второе отделение.

– Нет, и первое, пожалуйста, тоже.

– Но вы ведь в нём не участвуете.

– Ну и что же? Там поют мои товарищи, это наш общий концерт.

– Но их же никто не знает.

– Тем более их нужно поддержать, а так их вообще никогда не узнают, для молодых это очень важно.

– Да, но…

– Простите, но без них я принять предложение телевидения не могу.

В итоге что-то монтировали, компоновали, но снимали весь концерт.

И так во всём.

В студии ленинградского телевидения. Фото Валентины Адариди (Федоровой)

…Главное, о чём нужно говорить, рассказывая о магии творчества Анны Герман, – это контакт. Она шла к нему всю жизнь. Шла, как идут к единственной любви. Шла целенаправленно и неуклонно. Она говорила: «Уже в самом начале своей работы, когда мы стояли на сцене 10–15 минут, каждый из нас уже думал о том времени, когда он сможет остаться со зрительным залом один на один. Что он накопит к этому времени, что захочет и что сможет дать слушателям?». В её представлении контакт со зрителями, скорее всего, приближался к понятиям всеобщего братства, всемирной гармонии… Он был для неё чем-то глубоко интимным, скорее из области человеческих, а не условно-сценических отношений, ибо так раскрываться, так обнаруживать себя, как это делала она, можно лишь при абсолютном доверии, при полной взаимности, в редкие счастливые минуты жизни, которые она испытывала на сцене почти всегда.