Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - Иван Толстой Страница 35

Так и случилось. Я поехал в Киев, там было очень приятное жилье. Приехал героем, но я никогда не говорил, что я летаю, чтобы не беспокоить родителей. Вернулся обратно в роту уже с огромным количеством обоза, который я привез и по поручениям частным, и по казенным. И тут мне уже удалось развить фотографию, потому что я так много новых аппаратов привез, которых, вероятно, ни в одном отряде не было.

Кроме чисто авиационных фотографических разведок в нашу обязанность фотографов-наблюдателей входило фотографировать все события на ближайшем фронте. Тогда военных корреспондентов не было, и это выполняли мы, фотографы авиационных отрядов. Так что в моем распоряжении был автомобиль, я тоже был шофером, но я как фотограф имел помощника. И, если не было обязанности куда-нибудь лететь, мы с этим грузом на автомобиле объезжали фронт, особенно если что-то случалось – атака или нападение. Я привозил потрясающие снимки в смысле актуальности, в смысле чисто иллюстрационных ценностей. Горы трупов. Мне удавалось прибывать непосредственно после битвы, и я привозил снимки, на которые тяжело было даже смотреть. Все эти снимки я воспроизводил в нескольких экземплярах: полагалось один экземпляр сейчас же отсылать Великому князю, один – в штаб армии, один – в Москву, в будущий военный музей, и конечно, для отряда и всем офицерам, и себе. Так что каждый интересный снимок воспроизводился в 15–20 экземплярах.

Я стал известным лицом еще и по другим соображениям. Когда мы летали чтобы сделать какую-нибудь на разведку, по возвращении нужно было отослать снимок в штаб армии как можно скорее. Для этого приходилось высушивать негатив. А высушить можно чистым спиртом. Значит, в моем распоряжении был чистый спирт, который выдавался за подписью начальника и моей. Без меня нельзя было получить чистый спирт. Мне для фотографий нужен был приблизительно литр в месяц, а мы выписывали ведро – это 40 литров в месяц. Так что я был не только тем знаменит, что хорошие фотографии делал, но и тем, что у меня водки можно было получить сколько угодно. А тогда ведь был сухой режим, нельзя было получить водки в России нигде.

Так жилось мне приятно и хорошо до поездки в Киев, когда полковник Хомяков меня зацапал и я чуть было не застрял. По возвращении в отряд я все это рассказываю своему начальнику. Он говорит: «Это так нельзя оставить, надо вас перевести». – «А как же, – спрашиваю, – вы меня переведете, если я еврей?» – «Вы не беспокойтесь, во всяком случае, я вас не отпущу. Вы очень хорошо сделали, что вы там не остались, недоразумений не будет, будьте спокойны». А он, очевидно, уже знал, что его переводят. И через пару недель он говорит: «Маршак, я должен ехать во Львов с докладом к Великому князю, так как я получаю повышение и буду командовать ротой, а не отрядом». – Он был очень храбрый офицер, он имел уже два Георгиевских офицерских креста. – «Вы поедете со мной. Я беру вас как шофера, вы меня повезете во Львов, и там посмотрим». Я его везу во Львов, он в какую-то гостиницу заехал, я тоже там помылся и потом, значит, я его везу к Великому князю. И со своим помощником сижу внизу в автомобиле, жду. Через пять минут спускается офицер: «Пожалуйте наверх, вас зовут к Великому князю».

Вводят меня в кабинет: там Великий князь Александр Михайлович и мой начальник. Я стою совершенно в панике, аж слова не могу вымолвить. И Великий князь говорит: «Вы из Киева?» – «Да, Ваше Высочество». – «Это ваш какой родственник – ювелир Маршак?» – «Так точно, Ваше Высочество, мой отец». – «Ну, вы, знаете, отлично ведете свое дело!». Одним словом, он мне несколько похвал сделал и говорит: «Я сделаю своей волей исключение и назначаю вас в авиационный отряд. Вы отныне будете считаться солдатом 12-го авиационного отряда, а не 3-ей автомобильной роты, меняйте ваши погоны, теперь вы зависите только от начальника вашего отряда». Тут моей, конечно же, радости не было границ.

Какое у вас впечатление оставил Великий князь?

Он вообще был очень хороший человек, один из самых приятных. Александр Михайлович был, во-первых, очень интеллигентный человек. Он был даже либеральный человек. Во время революции, например, он был из тех, кто стал против Николая Второго. Я потом был освобожден от военной службы по другим соображениям, а он жил в Киеве тогда, его штаб был перевели в Киев, так что он часто приходил в магазин, и я с ним много разговаривал. Он хорошо относился к моему отцу, и, когда он приходил, его водили в отдельный кабинет, и он всегда звал меня тоже. Он был обаятельный человек, Александр Михайлович. Он не подчинялся всем правилам двора: он же женился морганатическим браком на княгине, он ее сделал княгиней. Я с ней тоже потом был знаком в Париже после его смерти, потому что его убили большевики во время революции, а ей удалось уехать. (Здесь память скорее всего подводит рассказчика, поскольку Великий Князь Александр Михайлович благополучно покинул Россию в 1918 году и умер 26 февраля 1933 года в Рокебрюне, в Приморских Альпах. Прим. ред.) Я не помню ее фамилии, княгиня… Очень милая женщина. Он настолько был либеральным, что не считался ни с какими этикетами и пожертвовал своими привилегиями двора, чтобы жениться на женщине, которую любил. Одно это уже показывает его либеральный характер.

И вот я тогда в отряде чувствовал себя прочно, очень приятно. Жизнь была легкая и интересная. Опасности я не сознавал. Я начал первый раз понимать опасность, когда летчика, который улетел со своим наблюдателем, через 15 минут мне пришлось снимать уже умершим, разбитым. А мы с ним хорошо проводили время, очень милый человек был. И тут меня вызвали, и я поехал на то место, где лежал разбитый аэроплан, и этот летчик с разбитой головой. Ужасное зрелище. Я снимал своего, и конечно, это на меня производило впечатление гораздо сильнее, чем те случаи, когда я приезжал и снимал чужие трупы. Причем первое время на меня эти трупы тоже ужасное… но вы знаете, когда не просто на них смотришь, а через объектив, когда задаешься целью сделать хороший снимок, это не производит такое же впечатление, когда просто стоишь рядом и смотришь. Когда смотришь через объектив – ты занят своей идеей как это лучше снять, какую диафрагму, как подойти, с какой стороны, и забываешь о том, что снимаешь. А когда твой приятель лежит – это, конечно, было тяжело.

Потом, через некоторое время, мне самому случилось подвергнуться опасности, которую я не сознавал совершенно, потому что я тогда еще недостаточно много летал. Это случилось зимой еще в Карпатах. Был снег. Мы поднялись с моим летчиком на 500 метров – а каждый наблюдатель имел своего летчика, у меня был штаб-капитан Гавин. Только мы поднялись на 500 метров, медленно тогда поднимались, слабенькие моторы были, вдруг я чувствую, что мы спускаемся, и как-то не как всегда, а боком. Я думал, мы спускаемся, потому что Гавин что-нибудь забыл, или ему нужно зачем-то спуститься – там разговаривать же невозможно. И когда мы подошли совсем к земле, снега там было около трех метров, и мы врезались в снег, и был страшный удар. В этих аппаратах наблюдатель всегда сидит сзади. Мы тогда имели военные аппараты Voisin из Франции: бипланы, где гондола узенькая, длинная, спереди сидит летчик, у него эта гондола поднимается выше колен, а я – сзади, и мои ноги свободны, а позади меня – мотор. И когда случился сильный толчок, меня выбросило из аэроплана между крыльями. Своей каской я порвал стальной кабель, который соединяет оба крыла. Три метра снега, так что я отделался без единой царапинки совершенно, встал, а у бедного летчика руки-ноги были перебиты. Но я страха не испытывал, потому что это все было неожиданно, я еще не понял, что падаю. Но потом начались постепенно другие аксиданты, но всегда думаешь, что если сосед упал, то до меня, может быть, и не дойдет, да и не думаешь об этом.