Я никогда и нигде не умру. Дневник 1941-1943 г - Этти Хиллесум Страница 34

Суббота [4 июля 1942], 9 часов утра. Похоже, во мне происходят большие изменения, и я надеюсь, что речь идет о большем, чем просто настроение.

Вчера вечером я дошла до нового озарения, если что-то подобное вообще можно назвать «озарением». И сегодня утром во мне покой, хорошее настроение и уверенность, каких давно уже не было. А причиной этому стал небольшой волдырь на левой ноге.

Мое тело — кладовая для множества притаившихся во всех углах болячек, и при этом обнаруживается то одна из них, то другая. И я с этим смирилась. Сама удивляюсь, как при всем том могу хорошо работать, могу сконцентрироваться. Но нужно иметь в виду, что, когда здесь все станет серьезно, с одними духовными силами далеко не уйдешь. Научил меня этому небольшой поход в налоговую инспекцию и обратно. Вначале мы, как веселые туристы, мчались через красивый солнечный город. Его рука поймала мою, и они так по-доброму прижались друг к другу. Когда же я через какое-то время очень устала, появилось по-настоящему странное чувство оттого, что в этом городе с его бесконечными улицами нам нельзя ехать в трамвае, нельзя нигде посидеть на террасе (о многих террасах я ему что-нибудь рассказывала: «Смотри, здесь два года тому назад я сидела со всеми друзьями после моего докторского экзамена»). И я подумала, или на самом деле я вовсе не думала, скорее это было ощущение: во все века на божьей земле были уставшие люди, стиравшие себе ноги до крови в холодную или жаркую пору, и это тоже всегда было частью жизни. В последнее время мне все чаще кажется, что даже в моих мельчайших повседневных заботах и впечатлениях украдкой проблескивает вечность. Я не единственная, кто устал или болен, печален или испуган, я разделяю участь миллионов других людей из многих веков. Все это часть жизни, и тем не менее в ее бессмысленности, если только всему предоставить место и если принять в себя жизнь как единое целое, заложены красота и смысл. А как только какую-то часть из целого исключаешь, как только самовольно что-то в жизни принимаешь, а что-то другое — нет, она и вправду становится бессмысленной, потому что больше нет целого, все становится произвольным.

А в конце нашей долгой прогулки нас ожидала безопасная комната с диваном, на котором, сняв обувь, можно было вытянуться. Прием был очень сердечным, друзья из Бетюве прислали корзину черешни. Прежде хорошая еда для нас была чем-то само собой разумеющимся, теперь это — неожиданный подарок. И хотя с одной стороны жизнь стала жестче и опасней, с другой — она стала богаче, поскольку мы больше не предъявляем к ней никаких требований и все хорошее становится неожиданным подарком, благодарно нами принимаемым. Во всяком случае, я это так чувствую, и он тоже, мы иногда говорим об этом. Как странно, что мы вообще не чувствуем ненависти, негодования, озлобления. Открыто высказывать это в обществе больше нельзя, мы бы вызвали замешательство и остались бы с нашими убеждениями одни.

Когда мы ходили по городу, я знала, что в конце пути нас ждет надежный дом, но также мне было известно, что придет время, когда нас никакой дом ждать не будет, а в конце пути будет стоять барак, где мы будем ютиться вместе со множеством людей. Пока мы шли, я осознала, что так будет не только со мной, но и с другими тоже, и приняла это.

И еще кое-чему, что следует признать, научила меня эта прогулка: за два коротких часа беготни у меня так сильно разболелась голова, что казалось, мой череп треснет по всем швам. И ноги болели так, что подумалось: как же я смогу когда-нибудь снова ходить? И от многих принятых таблеток аспирина (это вынужденная мера, так как иначе я бы легла и не вставала, но не надо ли мало-помалу учиться переносить боль без лекарств?) весь последующий день у меня было смутное ощущение физического отравления. Для меня в этом нет ничего страшного, по этой причине моя жизнь ни на мгновение не стала менее интенсивной и прекрасной, но надо объективно признать, что ты, дорогая моя, никуда не годишься. Твое тело совершенно не тренировано, оно не оказывает сопротивления, ты в трудовом лагере свалилась бы через три дня, и все духовные силы мира не спасут тебя, если на приятную двухчасовую прогулку ты реагируешь такой головной болью и такой усталостью, и это пока еще на фоне всех удобств. Не беда. Я вытянусь на полу, меня стошнит, и тогда все пройдет, и я смогу продолжать славить Господа и жизнь. Примерно так представляю себе это сейчас.

Но с другой стороны — досада, боязнь быть в тягость другим, боязнь повиснуть на них гирей, и тем самым еще больше затруднить чей-то путь. Раньше, не желая быть балластом, я всегда, если что-то касалось моего физического состояния, скрывала это от других. Я вместе со всеми куда-то бежала, что-то праздновала, шла очень поздно спать, я все делала вместе со всеми. Не было ли в этом честолюбия? Боязни, что я буду меньше нравиться другим, что они будут раздражены, бросят меня, если я своей усталостью омрачу их удовольствия? В этом тоже скрывалась причина моих комплексов неполноценности. А к нашей прогулке добавилось еще то, что мы договорились завтра рано утром посетить некоторые адреса в еврейском квартале, где по возможности могли бы оказать помощь, а дорога туда намного длиннее, чем была в налоговую инспекцию.

Вплоть до вчерашнего вечера мне не хватало мужества сказать, что я не могу так далеко бежать, потому что знаю, для него долгая прогулка — отдых. Подумала примерно так: с Тидэ он может бегать часами, в таком случае я тоже должна с этим справиться. Все тот же детский страх утратить чью-то любовь, если полностью не приспособишься. Но теперь постепенно я начинаю все больше освобождаться от таких вещей. Нужно уметь признаваться в своих недостатках, и в физической сфере тоже. И нужно смириться с тем, что не можешь для другого быть всем, чем хотелось бы.

Признаться в своих слабостях еще не значит жаловаться, с чего по-настоящему начинается беда, и для других тоже. Думаю, большей частью именно это толкнуло меня вчера около 8 вечера помчаться к нему, отменив против моих правил по телефону ученика только для того, чтобы еще раз немного побыть с ним. И сразу же, когда легла рядом с ним на диван, сказала, что удручена тем, что вчерашняя долгая прогулка меня очень утомила и что по ней я могу судить, как мало иллюзий остается по поводу моего физического состояния. И он тут же сказал, как будто это самая простая вещь на свете: «Тогда, пожалуй, будет лучше, если мы в воскресенье утром отправимся не так далеко». Я предложила катить рядом с собой велосипед, а на обратном пути на нем ехать. Само по себе — мелочь, но для меня это было достижением, так как по обыкновению я бы предпочла израненные ноги, только бы не испортить ему настроения тем, что по моей вине сорвалась прогулка.

Конечно, эти вещи существовали только в моем воображении. А сейчас, как что-то само собой разумеющееся, я сказала примерно так: «Смотри, моих сил хватило до сих пор, дальше я не могу, я не виновата, ты должен принимать меня такой, какая я есть». Это и означает для меня следующий шаг к зрелости и независимости, к которым я, похоже, каждый день приближаюсь.

Многие люди, возмущенные в наши дни несправедливостью, возмущены только потому, что эта несправедливость коснулась их. Оттого возмущение это не настоящее, не глубокое.

Я знаю, что в течение трех дней в трудовом лагере умру, лягу и умру, а жизнь, несмотря на это, считаю справедливой.