Я никогда и нигде не умру. Дневник 1941-1943 г - Этти Хиллесум Страница 33

3 июля 1942, пятница, 8.30 вечера. Это правда, я все еще сижу за тем же письменным столом, но под всем предшествующим надо подвести черту и дальше писать уже в другом тоне. Нужно предоставить место новой данности, надо включить ее в свою жизнь. Речь идет о нашей гибели, о нашем истреблении, по поводу которого не следует больше строить никаких иллюзий. Нас хотят полностью уничтожить, мы должны принять это и жить дальше. Сегодня меня обуяло глубокое уныние, я попытаюсь с ним справиться, ибо если уж мы должны подохнуть, то сделать это надо по возможности грациозно. Я не хотела выразить это так тривиально. Почему именно сейчас возникло это чувство? Из-за волдырей на ступнях от беготни по этому жаркому городу, в котором так много людей со ступнями, истертыми в кровь, — с тех пор, как они не смеют больше ездить на трамвае? Из-за бледного личика Ренаты, которая своими маленькими ножками должна по жаре бежать в школу, час туда и час обратно? Потому что, простояв в очереди, Лизл все равно не получит овощей? Из-за такого ужасающего количества незначительных по сути вещей, объединившихся в большую уничтожающую борьбу против нас. И все другое, гротескное и с трудом представляемое: S. не смеет больше навещать меня в этом доме, он должен отказаться от своего рояля и книг, а я больше не имею права пойти к Тидэ и т. п.

Ладно, я приму эту новую данность: нас хотят полностью уничтожить. Теперь я это знаю. Я не буду нагружать своими страхами других, не буду огорчаться, видя, как другие не понимают, что с нами, евреями, происходит. Одна данность не должна ни пожирать, ни разрушать другую. Я работаю и продолжаю жить с теми же убеждениями, и нахожу жизнь полной смысла, несмотря ни на что — полной смысла, хотя вряд ли осмелюсь высказать это в обществе.

Жизнь и смерть, горе и радость, волдыри на моих стертых в кровь ногах и жасмин за домом, преследования, безмерная жестокость — все это во мне складывается в одно большое целое, и я выдержу все это, и буду все больше постигать (только для себя самой, без объяснений кому-либо), как все взаимосвязано. Я хотела бы жить долго, чтобы когда-нибудь, позже, суметь то, что я поняла, растолковать другим, а если это мне не будет позволено, ну, тогда пусть кто-то другой продолжит мою жизнь с того места, где она прервется. И поэтому я должна до последнего вздоха жить хорошо и так убежденно, как это только возможно, чтобы тому, кто придет после меня, не было так тяжело и не пришлось начинать с самого начала. Может, это делается для будущих поколений? В свете последних постановлений еврейский друг Бернарда спросил, не пришла ли я еще к мнению, что всех их надо было бы уничтожить, и лучше всего порубить на куски.

3 июля 1942. Ах, мы ведь все несем в себе: Бога и небо, ад и землю, жизнь и смерть, и столетия, много столетий. Меняются декорации внешних обстоятельств, но мы все несем в себе, и обстоятельства никогда не бывают решающими, потому что они есть всегда, хорошие или плохие, и с этим фактом нужно смириться, он не мешает использовать жизнь для улучшения этих обстоятельств. Однако должны быть ясны мотивы борьбы, которую каждый день нужно заново начинать с себя.

Раньше мне казалось, что ежедневно должна выдавать массу гениальных идей, а сейчас я, как целина, где ничего не растет, но над которой высокое тихое небо. Так лучше. В настоящее время я больше не доверяю многообразию зарождающихся во мне мыслей. Лучше буду лежать вот так, невспаханная, и ждать. В последние дни во мне ужасно много всего происходило, и вот наконец выкристаллизовалось. Я посмотрела в глаза нашей гибели, нашей наверняка ужасной гибели, которая уже сейчас во многих мелочах повседневной жизни дает о себе знать, и включила ее в свою жизнь. Но так, чтобы мои жизненные ощущения не потеряли силу. Во мне нет озлобленности и мятежности, но я вовсе не пала духом и не смирилась с судьбой. Мое развитие, даже с возможностью предстоящего уничтожения, день ото дня беспрепятственно продолжается. Не хочу кокетничать словами, вызывающими только непонимание: я свела счеты с жизнью, со мной ничего больше не произойдет, так как речь идет не обо мне лично, и дело не в том, я или кто-то другой уйдет из жизни, речь идет о всеобщей гибели.

Бывает, говоря об этом с другими, хотя в этом мало смысла, я не вполне ясно выражаю свои мысли, но и это не важно.

Сказав «свела счеты с жизнью», я сказала, что возможность смерти теперь для меня абсолютно приемлема. Благодаря тому, что я посмотрела смерти, гибели в глаза и восприняла ее как часть жизни, моя жизнь как будто расширилась. Нельзя преждевременно приносить часть жизни в жертву смерти, защищаясь от нее и боясь ее. Неприятие смерти и страх перед ней оставляют нам лишь жалкий, изуродованный остаток жизни, что и жизнью-то нельзя назвать. Это звучит почти парадоксально: если смерть вытеснить из жизни, жизнь никогда не будет полной, совершенной, а приняв смерть — расширяешь и обогащаешь свою жизнь.

Это моя первая очная ставка со смертью. У меня с ней не было никакого опыта. В отношениях со смертью я девственно чиста. Никогда не видела ни одного покойника. Представить только, в этом усеянном миллионами трупов мире я, в мои 28 лет, не видела еще ни одного покойника. Правда, иногда я спрашивала себя, как отношусь к смерти, но серьезно для себя лично ее никогда не рассматривала, у меня на это не было времени. А сейчас она пришла, в полный свой рост и впервые, но и как давний знакомый, как часть жизни, которую нужно принять. Все очень просто. Нет необходимости в глубокомысленных рассуждениях. Смерть незаметно вошла в мою жизнь; крупно, просто, почти бесшумно, как что-то само собой разумеющееся. Она заняла свое место, и я знаю теперь, что она является частью жизни.

Вот, теперь спокойно могу идти спать, сейчас 10 вечера. Сегодня я мало что сделала. Уладила в жарком городе некоторые мелочи, при этом порядочно хлопот доставили мне волдыри на ногах. После этого на меня напала слабость, неуверенность. Позже я пошла к нему. У него болела голова, и он был этим обеспокоен, так как обычно в его сильном теле все функционировало отлично. Я немного полежала в его объятиях, и он был таким нежным, милым, чуть ли не грустным. Мне кажется, сейчас в нашей жизни начинается новый этап. Еще более серьезный, более интенсивный период, когда необходимо сконцентрироваться на самом важном. С каждым днем отпадает все больше мелочей. «Речь идет о нашем уничтожении, это ведь ясно, нам не нужно вводить себя в заблуждение». Завтрашнюю ночь я буду спать в кровати Дикки ^[41], сам S. — этажом ниже, а утром он разбудит меня. Это все еще есть. А как мы сможем в это время помочь друг другу, будет видно.

Немного позже. И хотя этот день не принес мне ничего, кроме как напоследок необходимого и безудержного столкновения со смертью, с гибелью, все же нельзя забыть кошерного немецкого солдата, стоявшего у киоска с мешком моркови и цветной капусты. Сперва в трамвае он вложил в руку девушки записку, а позже пришло письмо, которое я должна еще раз прочесть. Девушка сильно напомнила ему умершую дочку раввина, за которой на ее смертном одре он должен был день и ночь ухаживать. А сегодня вечером он придет в гости.

Когда Лизл все это мне рассказала, я вдруг поняла: сегодня вечером буду молиться и за этого немецкого солдата. Одна из многих униформ теперь обрела лицо. И наверное, есть еще много таких лиц, в которых мы сможем что-то прочесть, и мы это понимаем. Он тоже страдает. Между страдающими людьми не существует границ, они есть по обеим сторонам всех границ, и молиться нужно за всех. Спокойной ночи. Со вчерашнего дня я опять стала старше, старше сразу на много лет и серьезнее. Ушло уныние, и на его место пришла еще большая, чем прежде, сила. И еще вот что: познавая свои слабости и недостатки и принимая их, человек становится сильнее. Все так просто, мне становится это все понятней, и я хотела бы долго жить, чтобы сделать это понятным для других. А теперь действительно спокойной ночи.