Василий Темный - Борис Тумасов Страница 34

Отразили тверичи набег казанцев, разорила орда Москву, сожгли посады. Всю вторую половину лета и осень, до самых дождей и холодов в Подмосковье стучали топоры, с треском и грохотом валили мастеровые деревья, обсекали ветки и тащили бревна в Москву, ставили избы и боярские терема.

Деревья рубили и ночами, отогревались мужики у костров, мастеровые ставили дома при факелах. Торопились управиться до лютых морозов и снегов. Мастеровой люд сошелся со всех княжеств. Явились все, кто топор умел держать из московской земли и тверской, из Коломны и Рязани и иных городов.

На Думе Борис сказал боярам тверским:

– Потрясем казной нашей, не оставим люд московский в беде.

Уговорил Гавря князя Бориса:

– Отпусти меня, княже. В давние лета избы помогал я ставить, пригожусь ноне. А как Москву отстроим, домой в Тверь ворочусь.

Долго смотрел Борис на Гаврю, не таков с Нюшкой в Тверь явился. В плечах раздался и возмужал, даже усы и борода пробиваться начали.

– Добро, Гавря, езжай, помоги Москве, а я ждать тя буду. Скажи дворецкому, боярину Семену, чтоб нарядил тя, на время в Москву отпускаю.

Недолго собирался охочий мастеровой люд. Поезд телег в двадцать выбрался из города, свернул на московскую дорогу. На одной из первых телег, засунув топор за бечевочный поясок и свесив ноги, ехал Гавря, слушал, как переговариваются два мастеровых:

– Это впервой казанцы такой урон нанесли Москве. Прежде орда сараевская набегала.

– Теперь в Казани гнездо разбойное.

Тут ездовый с Гавриной телеги голос подал:

– Я, мужики, думаю, коли наши князья грызню свою не уймут, то ждать нам орду из Крыма.

– И то так, – согласились мастеровые. – Чем же еще орде крымской жить?

Отъехав от Твери верст за двадцать, заночевали на лесной опушке. На костре сварили жидкую кашу. Похлебал Гавря, спать улегся на срубленной еловой лапе. Сон взял быстро, но так же быстро пробудился от голосов. Бубнили два мужика. В одном Гавря узнал старого мастера Дормидонта, во втором приставшего к ним в пути парня.

Старый мастер расспрашивал, молодой отвечал.

– Родом откуда?

– Вольный я человек, дед. Гулял, куда ноги носили. Но ты, дед, не пытай меня, чем кормился. Ноне же не хлеба молодецкого добывать иду, руки по плотницкому топору соскучились. А ты же меня, дед, не словесами пытай, а в делах проверяй.

– Вот и ладно, Ефрем, – сказал дед, – в труде и спознаемся. Ноне же давай спать…

Ночная Москва светилась факелами. Стучали топоры и сновала проворная детвора, прокладывала меж бревнами в срубах сухой мох.

Гавря с Ефремом ставили сруб избы, все больше молчали. Не разговорчив Ефрем, да и Гавря не словоохотлив.

В Земляном городе и Белом, на посадах и по всей Москве уже белели срубы изб и боярских двухъярусных теремов.

Москва отстраивалась к первым морозам…

* * *

Спал Гавря на полатях в избе, срубленной накануне. Хозяйка истопила печь, сварила щи. Поначалу печь, пока не прогрелась, дымила, вскоре чад потянуло через сложенную из булыжников трубу.

Укрылся Гавря с головой овчинным кожухом и крепко заснул. Чего только не повидал он во сне, но главное, Нюшку увидел. Будто в Москве она, с Гаврей рядом. Гладит Нюшка Гавре волосы, приговаривает:

– Как давно я тя не видывала. Уж и забыла, какой ты есть.

Ты что, Нюшка, – отвечает Гавря. – Я помню тя.

А Нюшка в самое ухо нашептывает:

– Ты, Гавря, самый пригожий.

– Полно, Нюшка, ты чего это?

– Утро уже, Гавря, солнышко поднялось, взыграло.

Открыл очи Гавря, в оконце, затянутое бычьим пузырем, лунный свет пробивается. И никакой Нюшки нет с ним рядом.

А уж как захотелось ему, чтобы Нюшка с ним была! И понял он, что соскучился по ней.

И вспомнилось ему, давно это было, видел он девку молодую у бани. Обнаженную. В том разе чуть не сгорел со стыда. А ныне и сам себе признаться боится, что хотел бы увидеть Нюшку такой, как та девка предстала перед ним.

А еще подумалось Гавре, что скоро покинет он Москву, увидит и Нюшку, и князя с княгиней, и дворецкого с боярыней, и всех тверичей.

И понял он, что там, в Твери, душа его…

После Покрова²⁸ нежданно-негаданно расстались Гавря с Ефремом. Гавря в Тверь собрался, Ефрем будто из Москвы никуда не намеревался подаваться. Но однажды поутру сам сказал:

– Вот, Гавря, пришел наш час. Накануне побывал я в трактире, что на Лубянке, повидал друзей, товарищей моих старых. Позвали они меня на хлеба вольные, в жизнь разгульную, где ни боярина нет, ни пристава. Да и здесь в Москве мы с тобой, Гавря, топорами отмахали вдосталь, не одну избу поставили, часть грехов своих отмолили делами праведными. Теперь в пору и удаль нашу молодецкую испытать. А к старости уйду, Гавря, на Севера, в край Соловецкий, грехи отмаливать. Может, и ты, парень, со мной подашься?

Увязал Ефрем котомку, за спину закинул и, не проронив больше ни слова, избу покинул.

* * *

За полгода, что Гавря в Твери не бывал, воротние башни чуть обновили, да местами в Кремнике бревна новые положили. А когда в карьер, где глину под кирпичи формовали, попал, Гавря ахнул, сколько же новых штабелей появилось. Каждая кирпичина обожженная, звонкая. Борис говорил с гордостью:

– Близится время, каменные стены заложим.

Всему этому поразился Гавря. Но больше всего удивился он Нюшке. В Москву уезжал, девчонка была, а ноне расцвела, похорошела. Увидела Гаврю, зарделась, глаза потупила.

«Вот так Нюшка», – подумал Гавря, а сердце у него екнуло. С той поры хотелось ему хоть на минуту какую повидать Нюшку.

Да и сам Гавря того не замечал, как возмужал он, в плечах раздался. Князь Борис из всех отроков выделил Гаврю, оружничим при себе определил. Говаривал:

– Настанет время, землею тя наделю, Гавря, женю.

Но отроку никакая невеста не нужна, он Нюшку облюбовал. Но тверской князь об этом не догадывался, только дворецкий, боярин Семен, подмечал, посмеивался:

– Нюшка что лазоревый цветок распустилась. Ладно, Гавря, мы ее побережем, никому замуж не отдадим. Твоя она будет…