Гардемарины. Закон парности - Нина Соротокина Страница 34

Во всех полках ставили палатки с образами, где священники исполняли службы, причащали, исповедовали. Православных служителей не хватало. Ночью Тесина разбудил офицер:

— Вставайте, господин пастор! Казаки и калмыки идут на дальние рубежи, их надо благословить.

— Но я же лютеранин, — вскричал Тесин, поспешно одеваясь, — а они приобщены в греческой вере. И потом, друг мой, я не говорю по-русски. Знаю только несколько слов…

Никита, он ночевал в палатке Тесина, тоже начал одеваться.

— Я помогу вам, — сказал он пастору.

— Ах, совершенно не важно, на каком языке вы скажете проповедь, — воскликнул офицер. — Можно подумать, что калмыки знают старославянкий. Подданные России уважают любого священника, если он поставлен законной властью. Говорите только искренне и чувствительно, поминайте почаще пророков да внятно произносите имена.

Никита пошел вместе с пастором к стоящим подле коней своих казакам в высоких шапках и при полном вооружении. Здесь же стояли раскосые калмыки, тоже с лошадьми, косматыми и низкорослыми. При виде пастора все оставили лошадей, придвинулись ближе к Тесину. В предрассветной мгле с трудом можно было различить их внимательные, тревожные лица.

Утренний воздух был свеж, слышно было, как в прибрежных камышах кричат лягушки, кто-то их растревожил раньше времени. На востоке появилась нежная розовая полоска, звезды там уже погасли, зато на западе, темном, тревожном, они горели необычайно ярко.

Пастор стал читать проповедь о древних патриархах: Аврааме, Исааке и Якове, которым столь трудно, как душевно, так и физически, было идти на новые земли. Вдохновенно, возвышенно он проводил параллели меж древними мужами и нашими воинами, которые шли умирать в чужой земле. Проповедь была построена великолепно, в самом патетическом месте голос пастора зазвенел. Никита оглянулся, в глазах Тесина блестели слезы.

При первых же звуках проповеди казаки и калмыки повалились на колени. Не понимая ни слова, они слушали проповедь как музыку, и видимо, она проникла в их душу, лица молящихся стали торжественны, умильны и спокойны.

— Благодарю вас, господин пастор, — сказал офицер по окончании проповеди, и фраза эта, произнесенная самым чистосердечным тоном, вдруг показалась Никите неуместной, слишком обыденной. Он стеснялся сознаться себе, как благотворно подействовала на него проповедь, как была она сейчас уместна. Все высветлилось в нем в эту минуту.

Уже в тот день, когда он увидел армию нашу в движении, ощутил он в душе своей странное беспокойство. Оставив Гаврилу в маленьком польском местечке стеречь карету и имущество, он клятвенно заверил старого камердинера, что вернется сразу же, как найдет Белова. Но уже тогда он был уверен, что не исполнит своего обещания.

Право же, не мог он не ввязаться в это огромное, истинно мужское дело, называемое войной. Даже мысли о Мелитрисе в последнее время несколько размылись очертаниями. Вот отвоюю, говорил он себе, а после сражения брошусь на ее поиски с полным рвением. А сейчас, прости, не могу. В предчувствии битвы люди как бы распространяли вокруг себя возбуждающие волны. Жизненные духи, о которых писал Декарт, как о тончайшей, газообразной материи, циркулирующей в крови нашей, взбунтовались и требовали немедленного выхода действием. Вопрос для Никиты стоял только в том, куда примкнуть — к пехоте или к кавалерии?

— Я не плохо владею шпагой, — говорил он пастору, — в навигацкой школе, в которой я учился в Москве, у нас был великолепный учитель.

Тесин слушал внимательно, но, казалось, безучастно.

— Я, знаете, не люблю стрелять, — горячился Никита. — В этом есть что-то подлое. Право, мне это трудно объяснить… но если ты вступился за правое дело, скрестил шпаги с негодяем и нанес ему рану, пусть даже смертельную, ты соучастник, потому что видишь, как умирает человек, ты видишь его лицо. И конечно, душа твоя содрогается от гибели живой плоти. Волей-неволей ты ставишь себя на место раненого или убитого и как бы страдаешь вместе с ним за убийство. А из пистолета, да еще на войне, пальнул в неведомое… Ощущение такое, что на одного человека наваливается сразу толпа, и все такие активные: один пулю льет, другой ружье ладит, третий готовит трут и порох, а я только нажимаю курок. И все, кто изготовил ружье и пустил его в дело, не испытывают к жертве не только ненависти, а вообще какого бы ни было чувства. Они равнодушны, а человек убит. Правда, все это академические рассуждения, так сказать, умозрительные. Я в своей жизни никого не убил.

— Вы совестливый человек, князь, — тихо заметил пастор.

Подбодренный его понимающим тоном, Никита продолжал:

— Посоветуйте, к какому роду войск мне присоединиться? К драгунам или к гусарам? Наездник я не плохой.

— Здесь, князь, я вам не советчик, — неизменно отвечал пастор Тесин.

И вот после проповеди и отпущения грехов иноверцам, которые пойдут убивать его соотечественников, Никита понял, какой груз несет на себе этот невысокий, узкоплечий молодой немец.

— Как же так, отче, вы благословили их на бой… а в глазах у вас слезы? — прерывающимся голосом спросил Никита.

— Я читал проповедь и тем, кто стоял передо мной, и тем, кто не мог меня слышать. Я жалею и плачу о них, о тех и об этих… И сейчас я дам вам совет. Князь, не берите лишнего греха на душу. Не убивайте! Солдаты — и русские и прусские — люди подневольные. Они присягу принимали, отечеству клялись — они не могут не идти в этот бой. Но вы человек штатский, у вас нет другого дела, как слушать голос собственной совести.

— Но у меня есть долг перед своей государыней, перед армией!

— Война — подлое дело. Здесь все не правы. Мой король любит воевать и несправедливо занимает чужие земли. Но и ваша армия пришла на чужую землю. Кистрин сожгли… Зачем? Если у вас есть долг перед вашей армией, похороните после битвы убитых и помогите раненым. И тех, и других будет очень много.

Никита не нашелся, как возразить.

Меж тем король Фридрих тайно от русских в одну ночь перешел Одер ниже Кистрина и отрезал Фермора от корпуса Румянцева, который направился к крепости Шведт.

Фермор никак не ожидал, что Фридрих явится так быстро, вот уж воистину скоропостижный король! Фермор узнал, что Фридрих находится на нашей стороне реки, когда отряд казаков натолкнулся на прусских голубых гусар. Последних было больше, и двадцать казаков было взято в плен, остальные ускакали.

Надо было немедленно решать диспозицию битвы и выстраивать полки. Нападения можно было ждать в любую минуту. Позиция для нас была удобной. Фермор поставил армию лицом к югу, к речке Митцель, надеясь защититься ее высокими крутыми берегами. Именно так была расположена наша тяжелая артиллерия. Вся русская армия встала большим каре, центр которого разместился на холме. Внутри каре на склоне холма находились обозы и конница.

Тогда Фермор еще не знал, что Фридрих пойдет на нас не с юга, как предполагалось, а с севера. Но прусские шпионы в подробностях донесли Фридриху нашу диспозицию, и Фридрих решил уничтожить русскую армию, прижав ее к реке и отрезав путь к отступлению.