Россия белая, Россия красная. 1903-1927 - Алексей Мишагин-Скрыдлов Страница 33

После сепаратного Брест-Литовского мира Кисловодск наполнился возвращавшимися с фронта офицерами. Приносимая ими информация не могла нас успокоить. России обещали Учредительное собрание. Мы вложили в эту утопию все наши надежды, хотя могли сомневаться в результате: протяженность территории, различие проживающих на ней народов, безграмотность большей части населения делали эту идею практически неосуществимой или заранее фальсифицировали саму ее суть. Ослепленные нашей оторванностью от центра, следствием чего стало незнание происходящих там событий, мы возобновили прежнее беззаботное существование, предаваясь всевозможным иллюзиям и не веря в близкую беду.

А беда была действительно близка. Последовавшие в ближайшем будущем события нас вполне просветили. Конечно, испытания, подстерегавшие обитателей курортных городов, могли показаться пустяками в сравнении с той трагедией, которая накрыла вскоре всю Россию. И все же я скажу о них несколько слов. Возможно, то, что происходило в Кисловодске, в трех соседних с ним курортных городах, да еще в Крыму, в Ялте, происходило только там, поскольку это были единственные районы, где большевистские силы получили энергичный вооруженный отпор еще до того, как сформировались белые армии. Помимо того что местные жители-горцы сохраняли верность царю, в курортных городах за несколько месяцев собрались многие великие князья, бывшие офицеры императорской гвардии, бывшие министры, сенаторы, крупные промышленники, наконец, многочисленные представители аристократии. Любопытным кажется, что представители общества, которому грозило уничтожение, избрали местом сопротивления места, где прежде любили отдыхать. Мне представляется уместным упомянуть, что в дальнейшем, в истории большевизма, Кисловодск именовался «гнездом контрреволюции».

Большевизм растекался по России. Наконец его волны добрались и до нас. Однажды мы увидели на улицах Кисловодска солдат с красными лентами, которые, подходя к офицерам, срывали с них погоны. Все же беспорядки не превратились во всеобщие, и офицеры смогли остаться в городе.

Наша жизнь изменилась. И осознание нависшей опасности было не единственной тому причиной: быстро росли цены на продукты, кисловодские банки, не получавшие из своих столичных контор средств, не выдавали деньги вкладчикам. В Кисловодске ко мне присоединилась матушка; она поселилась в гостинице «Россия», в центре города, тогда как я проживал в гостинице «Скала», находящейся немного в стороне, на горе. Как и многие наши знакомые, она была вынуждена продавать свои драгоценности тем, у кого пока оставались наличные деньги.

Мы очень беспокоились о судьбе отца, о котором ничего не знали, так как письма не доходили. Газет мы тоже не получали.

28 марта 1918 года я проснулся в пять часов утра от продолжительной стрельбы. Подбегаю к окну; еще не рассвело, и мне ничего не видно. Но с рассветом, благодаря тому что моя гостиница стоит на возвышении, я понимаю: горцы, занявшие позиции на поросших деревьями склонах, открыли огонь по скопившимся в городе большевикам. Постояльцы гостиницы, по возможности держась подальше от окон, отхлынули в центр здания, к лестницам, где ждут завершения перестрелки. Телефон не работает; мы не знаем, что происходит в городе; мне неизвестно, что с матушкой. Мы ждем.

К половине одиннадцатого заключается перемирие. Несколько горцев, ночных сторожей гостиницы, выходят в город за новостями. Они приносят известие, что две стороны – большевики и горцы – заключили перемирие до половины второго дня, чтобы отдохнуть и подтянуть новые силы. Наше изумление от новости вынуждено исчезнуть перед очевидностью: стрельба прекратилась. Выждав несколько минут, я все-таки решаюсь выйти в город. Бегу по усыпанной стреляными гильзами дорожке, называемой Виноградной аллеей. Через пару минут останавливаюсь: на дорожке лежит труп офицера, мозги размазаны по земле, из простреленного черепа вытекает ручеек крови, бегущий вниз по склону; молодого офицера освещает весеннее солнце, вокруг него зеленеет трава, цветут цветы…

Я добираюсь до гостиницы «Россия», окруженной большевистскими часовыми. Уставшие и голодные, они пропускают меня без проблем. Матушка бросается в мои объятия.

Через секунду она берет себя в руки и рассказывает о том, что происходило вокруг нее.

Один полковник Кавказской армии, живший в гостинице, смотрел на сражение из окна в подзорную трубу. Пуля выбила трубу из его руки и смертельно ранила. То ли большевики действительно ошиблись, приняв издалека трубу за оружие, то ли просто искали предлога, пусть и надуманного? Неизвестно, но они врываются в гостиницу, объявляют, что полковник стрелял по ним. Обыскивают все номера, реквизируют деньги и драгоценности, избивают мужчин и женщин, сопротивляющихся им. (В то время грабеж не был официально разрешен, что произошло позднее, но начальство, по крайней мере непосредственное, смотрело на него сквозь пальцы.) Один из заправил обращается к матушке; та заверяет, что у нее больше ничего нет.

– После работы мне надо что-то, чем помыть руки, – заявляет он.

Не смутившись, матушка дает ему мыло, и ее больше не беспокоят. Возможно, подействовала ее фамилия, а может быть – манера держаться. Впервые член моей семьи на себе испытал, как достоинство и хладнокровие, без провоцирования, но и без унижений, действуют на самых закоренелых в грабежах и убийствах большевиков.

За десять лет, прожитых мной в советской России, я многократно убеждался в действенности этого принципа. И позволю себе заметить, что очень часто аристократы, сталкиваясь с большевиками, даже не пытались как-то сгладить существовавшие принципиальные разногласия. То, не понимая, в каком возбужденном и агрессивном состоянии находятся нападающие, они начинали вести себя с ненужной надменностью, обещали расстрелять этих собак и быдло, как только будет реставрирована монархия. То, перепугавшись, жалобно блеяли и умоляли; это отсутствие характера тут же давало дополнительный аргумент врагам господ и еще больше вредило самим дворянам.

Помню, как несколько позже сын князя Долгорукова был арестован большевиками. Хотя и незаконнорожденный, он был признан отцом и носил его фамилию. Большевики начинают его допрашивать; похоже, против него нет улик и, возможно, его не расстреляют. Но молодой человек, напуганный перспективой казни, вдруг начинает умолять чекистов пощадить его, делая упор на то, что он незаконный ребенок, и в конце концов отрекается от отца.

– Законный или нет, – отвечают ему тогда большевики, – но ты достойный сын своего отца. Это видно по твоему поведению.

И расстреляли его.

Мою матушку не унижали. Она даже сумела заступиться за французскую учительницу, над которой издевались: раздели догола и обыскивали, безуспешно ища драгоценности, которых у нее не было. Матушка подошла и сказала, что ручается, что у этой несчастной никаких драгоценностей нет; при этом она объяснила, откуда у нее такая уверенность. Разочарованные, большевики отпустили свою жертву.

Пока матушка рассказывает мне эти злоключения, к нам подходит большевистский часовой. Это один из тех солдат, которым матушка, в благодарность за то, что над ней не издевались, и из сострадания к усталым голодным людям дала хлеба и напоила чаем. Солдат тихо предупреждает, что мне опасно здесь задерживаться. Я прощаюсь с матушкой, покидаю гостиницу и бегу назад, в «Скалу».