Вторжение. Взгляд из России. Чехословакия, август 1968 - Йозеф Паздерка Страница 33

Вторая блокировка, второй тип закрытого сознания, который еще будет упомянут в конце статьи, касается чешского отношения не только к реакции в СССР на насильственный конец Пражской весны, но и отношения ко всей сфере неофициальной русской культуры; эта культура была по большому счету проигнорирована чехословацким культурным и интеллектуальным сообществом 1960 – 1980-х годов.

Исследования, публиковавшиеся до сих пор в связи с оккупацией Чехословакии, при всем своем объеме и разнообразии не касались того, как это событие отразилось в сознании, взглядах и переживаниях людей в СССР, в дискурсе относительно этого события, в риторике его восприятия и освоения.

В изучении российской рецепции оккупации Чехословакии можно обозначить два основных направления.

Первое сводится к исследованиям в области истории коммунистических партий и политических элит тогдашних государств ^[105]. Постепенно начинают публиковаться до сих пор неизвестные документы, главным образом из советских архивов, на основе которых можно все более и более тщательно интерпретировать события, происходившие в советском политическом руководстве в конце 1960-х – то, как принималось решение о вводе войск и его реализация ^[106]. Особое место занимают мемуары политиков разных стран, освещающие отдельные аспекты этой операции с индивидуальной точки зрения.

Начиная с 1990 года формируется и второе направление в изучении российской рецепции ввода войск, сосредоточившееся в первую очередь на деятельности советских диссидентов – которые, с одной стороны, публично протестовали на Красной площади ^[107], а с другой – фиксировали и комментировали случаи преследования и другие аспекты, связанные с «чехословацкими событиями» (например, в «Хронике текущих событий» и в отдельных текстах, распространяемых в самиздате).

Об акциях протеста противников оккупации стало известно значительно больше после годовщины 2008 года, когда пражский Институт по изучению тоталитарных режимов издал описание многочисленных случаев протеста в Советском Союзе и других странах советского блока, до сих пор остававшихся в тени «главной» демонстрации под стенами Кремля ^[108].

Однако люди, критикующие ввод войск, подвергались в этой связи преследованиям по всему СССР; в интернете сегодня размещен список людей, которых за выражение несогласия с оккупацией Чехословакии преследовала власть ^[109]. Протесты имели место даже в советских тюрьмах. Например, фотограф Виктор Балашов, основатель независимого молодежного кружка «Союз свободного разума», отсидевший в советских лагерях десять лет как политический заключенный (1962 – 1972), в августе 1968 года забрался на крышу барака в мордовском лагере, где он содержался, и развернул там самодельный чехословацкий флаг. Особый вопрос, выходящий за пределы этой статьи, касается дифференциации наказаний за проявления солидарности с чехословацкими реформаторами. Преследования демонстрантов, вышедших на Красную площадь, известны. Некоторые видные деятели советской культуры, однако, могли себе позволить выражать критическое отношение к действиям Советской армии – об этом свидетельствует не только случай Евгения Евтушенко (о котором ниже), но и рассказ Станислава Рассадина о драматурге и сценаристе А.М. Володине, авторе пьесы «Пять вечеров». Рассуждая о том, что нетрезвому Володину прощали его антисоветское поведение, Рассадин замечает: «“Стукачи, выньте карандаши и блокноты! Я за свободу, демократию и Чехословакию!” – мог Володин – конечно, в роковом для чешской свободы 1968-м – выкрикнуть в переполненном ресторане, и с рук это сошло, быть может, по той же причине: мало того что в России снисходительны к пьяным, но сама советская власть, со времени Сталина подраспустившаяся, могла поглядеть на традиционный национальный порок как на форму социальной близости» ^[110].

Правомерно задаться вопросом, как долго длилось это «потрясение», когда именно оно перешло в форму некой стабильности «нормализации», как стали называть практику оккупации и смены политического режима. Понятно, что состояние шока не могло быть длительным.

Но на первом этапе шок затронул даже многих представителей советского истеблишмента. Так, Владимир Лукин, советский журналист пражской редакции международного журнала «Проблемы мира и социализма», пишет в своих мемуарах ^[111] о том, как в Москве в конце августа 1968 года в кругу знакомых, в который входили прозаик Марк Харитонов и философ Мераб Мамардашвили, с волнением ловили каждую подробность, имеющую отношение к ситуации в Чехословакии. Об уровне интереса в течение первого года после оккупации свидетельствуют тексты, распространяемые в самиздате, – по России ходил не только манифест «Две тысячи слов» ^[112] в нескольких переводах, но и, к примеру, перевод декларации представителей чехословацких творческих союзов или перевод дословной записи выступления Карела Кинцла на заседании Пражского горкома Коммунистической партии Чехословакии ^[113]. Эти документы еще долго хранились в архивах советских инакомыслящих в самом широком смысле этого слова, как об этом свидетельствует, например, список изъятых предметов в протоколе обыска у ленинградца Игоря Мальского (1978 год) ^[114]: «9. Папка с машинописными документами под названиями “содержание 2-й части”, “содержание 3-й части”, “2000 слов (обращение к народу Чехословакии”, “Письмо Натальи Горбаневской”) и другие – всего на 84 листах» ^[115].