Когда мы были чужие - Памела Шоневальдт Страница 32

— Ты права. Карло не приедет в Кливленд, — сказала я Беле в тот вечер.

Она похлопала меня по плечу.

— Все мы сироты. А иначе, разве мы торчали бы здесь, верно?

На другой день Мистрис показала нам альбом с модными нарядами. Все сгрудились у стола, а Мистрис медленно переворачивала огромные страницы: кружева, оборки, жабо, плиссированные юбки и ленты для шляп.

— Представляешь — надеть такое платье! — вздохнула Бела.

Но я представляла, что шью его и прекрасный шелк течет у меня в руках, и струятся потоки кружев, и думала, какая же это несказанная радость, работать с такими тканями.

— Смотрите, какие блузки, — Мистрис ткнула пальцем в картинку, где была изображена благородная дама, прогуливающаяся вдоль озера Мичиган.

— Это в Чикаго? — шепотом спросила я у Белы.

— Ну все, хватит, — Мистрис захлопнула альбом.

В тот день она поманила нас новыми возможностями: те, кто работают лучше всех, смогут отделывать блузки, и плата за это будет выше. Я должна попасть в число лучших, мне необходимо откладывать больше денег.

Сначала я, как и многие наши девушки, хранила свои сбережения в чулке. Но Лула рассказала, что относит деньги в банк, там безопасно, и к тому же они идут в рост, «есть выгода», как она выразилась, а при этом можно забрать вклад в любой момент. Как-то раз мы с ней проходили мимо этого банка. И видели, что туда заходят торговцы, богатые дамы, хорошо одетые негры и даже девушки-служанки. Через пару дней Лула помогла мне открыть счет. Вот бы Дзия увидела маленькую серую книжечку с моим именем на обложке. А внутри аккуратными столбиками записаны суммы вкладов и проценты. Когда венгерка с бегающими глазками в один прекрасный день смылась из мастерской, прихватив с собой добрую половину «чулочных» накоплений, мои деньги не пострадали.

Вечерами во вторник и в четверг я теперь ходила в Вудленд, где в маленькой комнате при церкви американская монахиня учила нас новому катехизису:

— Что это? — спрашивала она, указывая на предмет.

— Это окно, — хором отвечали мы.

— Что это?

— Это туфли.

Я выучилась говорить: «Я Ирма Витале. Итальянка. Не замужем. Я шью воротнички».

Монахиня велела нам записывать эти фразы, так что первые мои связные предложения были написаны по-английски, ведь по-итальянски я умела только накорябать свое имя.

Вскоре я уже смогла кое-как рассказать Луле про Густаво, пока мы чистили овощи на заднем дворе. Она причмокнула и заявила:

— Ох уж эти матросы. Ты знаешь, девочка, что они вытворяют, едва сойдут берег?

— Мы просто болтали. — Я показала Луле резной китовый ус. — Это он мне подарил.

— Сколько раз вы с ним «болтали»?

— Два.

— И он сказал, что напишет тебе?

— Да, до востребования.

— Так, ты дочистила картошку?

Что же, ждать письма от Густаво так же глупо, как ждать приезда Карло? Уже лето в разгаре, а от него ни слова. Пальцы у нас были липкие от пота, и на воротничках оставались влажные следы. Рыженькая девочка с братом молча играли возле дома в тени. По воскресеньям я садилась на трамвай и ехала на озеро Эри, которое блестело как стекло под молочно-голубым небом. Серебристые ивы и яркие полевые цветы вносили приятное разнообразие в мой однотонный быт: унылые сосновые столы в мастерской, белые воротнички, черный хлеб и чечевичная похлебка. Каждый месяц я писала Дзие, но деньги пока не решалась отправить, ждала, что от нее придет ответ. Ведь если мои письма до нее не доходят, то почему деньги дойдут? Или ответа нет потому, что она — о, нет, я даже думать об этом не могу. Она жива, здорова, и ей хорошо у Ассунты.

Наконец от Густаво пришло письмо: два тоненьких листочка. На одном он нарисовал «Сервию» и вокруг скачут из воды дельфины. На другом — шумный порт под синим небом и внизу подпись: «Ливерпуль». Сзади несколько строчек: «Дорогая Ирма, я думаю о вас и ваших горах. Нога зажила. Завтра мы отплываем в Африку. Говорят, она очень красивая. Надеюсь, вы хорошо устроились в Америке. Храни вас Господь. Густаво Пароди». Письмо было написано тем же аккуратным почерком, каким сделана подпись. Значит, он сам его написал. Или нанял писца — и тот расписался за него.

— Хорошие рисунки, — заметила Лула.

Постеснявшись своих корявых каракулей, я пришла к писцу. Он молча вздернул кустистую бровь, когда я объяснила, что пишу матросу. Я поблагодарила Густаво за рисунки, сообщила, что нашла работу и друзей, что учу английский и надеюсь когда-нибудь снова с ним встретиться. Про то, что я живу в мастерской, говорить не стала. Потом я сама поставила подпись, нарисовала оливковую рощу и отдала писцу вместе с конвертом Густаво — там по-английски был указан длинный адрес пароходной компании.

— Значит, этот моряк уже вам писал?

— Конечно.

— Хм.

— Ты только не жди, что ответ придет со дня на день, — предупредила Лула. — Он будет еще в Африке, когда твое письмо доберется до Англии.

— Не буду, — согласилась я.

И все же, хоть ниточка между мной и Густаво не толще паутинки, но без единой весточки от Карло и от Дзии он — то немногое, что связывает меня с Италией.

В Кливленде настали не лучшие времена. Цены росли, в том числе, на лен, чечевицу и хлеб. Мистрис сказала, что заказчики требуют затейливые вышивки, и теперь на каждый воротничок уходило больше времени. Вечером, когда мы вставали из-за стола, спина трещала и скрипели суставы, а по ночам девушки долго вертелись в кровати, потирая застывшие мышцы.

— Вам повезло, что вообще нашли работу, — презрительно отмахивалась Мистрис.

Она была права: оборванные женщины проходили мимо мастерской, жадно заглядывая в пыльные окна.

Резкий осенний ветер унес жару прочь. Город преобразился, и мне впервые довелось наблюдать поразительное зрелище: листья стали пурпурными, багряными, желтыми и рыжими. Роскошным покрывалом они окутали деревья, а сверху раскинулась кобальтова синь небес. Как же это непохоже на бурые осенние краски у нас дома. Но когда Лула нашла пушистую гусеницу с красной полоской поперек живота, то покачала головой и пробормотала:

— Беда. Идет тяжелая зима.

Лула не ошиблась. Вскоре наступили холода, гораздо более жестокие, чем в Опи. Потом выпал снег и завалил город. Озеро Эри замерзло в ноябре. По ночам ветер задувал в щели нашей спальной и на полу лежал снег. Сырая одежда, развешанная под стропилами, к утру замерзала и становилась жесткой. Все вокруг было холодное: тарелки, кружки, нитки и ножницы, даже деревянные столы и лавки. Мистрис поставила в комнате, где мы работали, маленькие жаровни, но вычитала с нас деньги за уголь и жаловалась, что мы лентяйки, воротнички выходят неаккуратные и плохо продаются. Пальцы стыли и не гнулись. Из-за этого они были все исколоты, кровь пачкала белую ткань, и по ночам нам приходилось отстирывать их в ледяной воде.