Когда мы были чужие - Памела Шоневальдт Страница 31

Дни и недели у Мистрис нанизывались друг на друга, как бусины на моих четках. Каждое воскресенье после церкви я обходила магазинчики в окрестностях Вудленд-авеню и спрашивала о Карло. Никто не слышал про такого, и ни у кого не было знакомых на рейсе Неаполь -- Триполи. Я написала Терезе в Нью-Йорк, но ни от нее, ни от сестры Аттилио Лучии ответа не получила. Возможно, письма не дошли. От Дзии вестей не было, от Густаво тоже. А между тем в итальянских кварталах многие находили соотечественников. Сицилийцы старались держаться вместе, переселенцы из Неароля, Апулии и Калабрии заселяли сплошняком целые улицы, где открывали свои лавки и кафе. Про Опи все говорили одно: «Нет, не знаю о таком». А некоторые даже уверяли, что его и вовсе не существует, и тогда я казалась себе пустой и прозрачной, как стекло.

У шведки Катрин из нашей мастерской начал расти живот, и она ушла. Никто не вспоминал о ней. Гречанка с острова Делос по имени Айрин заняла ее место и поначалу сделалась любимицей Мистрис. Но день ото дня она становилась все тише и молчаливей, по вечерам отказывалась играть с нами в карты и, казалось, жила на одном сушеном винограде коринка, который покупала у грека в лавочке неподалеку от Вудленд-авеню. Грустно опустив глаза, она поедала черные изюминки так, словно каждая напоминала ей о родине. У нее была небольшая картинка: на скале среди оливковых деревьев беленый домик, внизу гладкое синее море. Она никогда с ней не расставалась — ни за работой, ни за едой, а засыпая, клала ее рядом с подушкой. Она смотрела на нее жадными глазами, как нищий на витрину булочной. Однажды я увидела, что ее палец чертит дорогу от домика к морю.

— Это дыхание дьявола, — говорила Лула и скрещивала пальцы, отгоняя нечистого, когда мимо проходила Айрин, бледная и молчаливая, как тень.

В Вудленде я тоже как-то раз долго смотрела на открытку, где была изображена итальянская деревня в горах, но когда продавец попытался мне ее всучить: «Всего пенни за родные просторы!» — поскорее ушла.

А потом Айрин исчезла. В воскресенье, вернувшись из города, я увидела, что Мистрис разговаривает с полицейским. На стуле лежала грязная черная шаль, с нее капала вода. От Белы я узнала, что Айрин утопилась в озере Эри — набила фартук камнями и обвязала вокруг пояса. Отец рыжей девчушки случайно увидел ее, но когда он бросился доставать Айрин из воды, было уже поздно. Ее похоронили в общей могиле для бедняков, преступников и безымянных бродяг, за счет городских властей. В одной яме с чужаками, совсем как моего дядю Эмилио.

— Ничего удивительного, — скривилась Мистрис. — Она же с Делоса. Там все такие: хорошие работницы, но совершенно ненормальные.

Лула запихнула вещи Айрин в чулан, приговаривая с суеверным страхом:

— Дыхание дьявола.

В ее мешке мы не нашли ни адреса, ни документов. Может быть, она уничтожила их перед смертью, но теперь мы не могли известить ее родных, и они никогда не узнают о судьбе Айрин. Картинку с беленым домиком мы сожгли, и я постаралась забыть, как она чертила пальцем дорожку к морю.

Мистрис велела нам сдвинуться, так что бывшее место Айрин не пустовало. А еще она сняла со стены в столовой фотогравюру и повесила вместо нее пейзаж с озером и нарядной дамой на берегу. Внизу было выведено название: «Лето в Чикаго».

— Если мой брат приедет в Кливленд, — сказала я Беле за обедом, — мы снимем комнаты и я найду работу — буду шить такие же платья.

— Ты правда думаешь, что он приедет? — мягко спросила она. — Прости, Ирма, но разве ему не пора было бы уже объявиться?

Я промолчала в ответ. Наверно, она права. Последнее время я с трудом отгоняла сомнения. Ждать бессмысленно, не стоит надеяться, что однажды я заверну за угол в Вудленде и встречу Карло, или что торговец скажет мне: «Синьора Витале, вчера вечером я видел в таверне вашего брата». В тот день я беспрерывно думала про Карло, вспоминала его привычки и вдруг отчетливо поняла — он не приедет.

Карло любил подраться. В Опи не было ни одного мужчины, с которым у него когда-нибудь не случилось стычки, порой довольно жестокой. «Не будь твоя мать кузиной моей жены, — сказал мне однажды хозяин нашей таверны, — я бы давно вышвырнул его вон и запретил здесь появляться». Или взять историю с чечевицей, вскоре после маминой смерти. Карло разругался с отцом из-за того, что тот продал двух овец. В ярости он опрокинул деревянные плошки с едой на пол. Мне пришлось соскрести ее, и мы ели чечевицу пополам с грязью — больше на ужин ничего не было. «Не обращай внимания на Карло, — прошептала Дзия, когда мы легли спать, — это он тоскует по матери. А по-другому не умеет, так уж он устроен».

Где-нибудь по дороге в Неаполь, или на корабле по пути в Триполи, или в чужеземной таверне Карло, возможно, полез в драку, а рядом не было человека, который сказал бы: «Не обращайте внимания, так уж он устроен». Могло быть и так, что он разругался с тем человеком, который дал ему работу. Наконец, он мог упасть с мачты и разбиться о палубу. Или свалиться за борт, что не редкость во время шторма. Особенно, если капитан, недовольный строптивым нравом матроса, посылал его на самые опасные участки. Мысленно я увидела, как тело Карло медленно опускается на дно.

Ну, а даже если он благополучно добрался до Америки, то легко мог передумать насчет Кливленда и поехать искать счастья, например, на ферме в Огайо, или, скажем, на золотых приисках Калифорнии. Мог остаться в Нью-Йорке, где осело немало итальянцев. Зачем ему стремиться в Кливленд, ведь он не знает, что я здесь? Разве не я уверяла его, что никогда не покину Опи? Мы словно камни с двух горных вершин — велика ли надежда, что встретимся?

Нет, Карло для меня потерян. Эта мысль причинила мне острую боль, навалились воспоминания. Карло был нерадив и беспечен, вспыльчив, самонадеян и зачастую груб, но он никогда не обижал меня. Когда мы были маленькие, он вырезал мне куклу и смастерил для нее кроватку, с одеялом из овечей шерсти. Он защищал меня от нападок Габриэля и других мальчишек. Рыскал по высокогорным лугам в поисках целебных трав для мамы. На ее похоронах он плакал вместе со мной. И хоть он резко разговаривал с Дзией, но на самом деле неизменно о ней заботился, следил, чтобы у нее всегда были дрова для очага, а однажды, когда у нее разболелось плечо, купил бальзам — торговка заверяла, что он чудодейственный. И по ночам, во сне, когда дневные заботы отступали прочь, лицо моего брата становилось ласковым.

— Эй, девочка, с тобой все в порядке? — спросила меня Лула за ужином.

— Да, все отлично, — это я уже могла сказать по-английски.

В воскресенье я попросила священника отслужить мессу по Карло. Расспросив меня и поняв, что никаких достоверных сведений о его смерти у меня нет, падре мягко вложил деньги обратно мне в руку, но преклонил колени вместе со мной, молясь о заблудшей душе моего брата. Я поставила свечку, прочла молитвы, перебирая четки, и не упомянула Карло в очередном письме домой. Неторопливо идя назад в мастерскую, я поняла — хватит, как овца, дожидаться, что кто-то придет и отведет тебя на пастбище, где получше. Надо искать его самой. «Я одна», — повторяла я по-английски фразу, заученную благодаря нехитрым урокам Лулы.