Товарищ Павлик. Взлет и падение советского мальчика-героя - Катриона Келли Страница 32

Кроме того, Быков, видимо, принял решение, что Силин и Хима Кулуканова принесут больше пользы процессу в качестве свидетелей, а не обвиняемых. У обоих имелось алиби на 2—5 сентября, и оба охотно свидетельствовали против других. Может быть, причиной этому послужило физическое насилие или угрозы насилия, а возможно, дело было в обещании снисхождения в обмен на помощь следствию. Нельзя исключить и предположения, что Быков считал их действительно невиновными или что обвинение против них может рассыпаться на суде. Во время великого террора 1937—1938 годов следователи, гонясь за высокими показателями, стремились привлечь к делу и довести до признания своей вины как можно большее количество людей в максимально короткие сроки — как и во всей плановой экономике, здесь тоже существовали свои нормативы. Но в начале 1930-х положение пока иное: еще существует правовая система, в которой, например, можно было добиться отмены приговора о выселении, как это сделал Арсений Кулуканов, подав апелляцию в Уральский кассационный суд [97]. В августе 1931 года сам Г. Ягода в обращении к работникам ОГПУ, посвященном «перегибам в следствии», наставлял своих подчиненных: «Каждый наш работник должен знать и помнить, что даже малейшая его ошибка, сделанная хотя бы не по злой воле, пятном позора ложится на всех нас». У арестованных еще оставалась надежда на правосудие, а чрезмерная ретивость следователя ОГПУ могла повредить его карьере.

Другим подозреваемым, к которому Быков быстро потерял интерес, был Мезюхин. Причиной этому, вероятно, послужила фраза, якобы сказанная им Павлу и сообщенная Ксенией Морозовой с целью обвинить Мезюхина: «я этому сопляку пионеру покажу как про красных партизан доказывать» [101]. Неизвестно, произнес ли Мезюхин эти слова на самом деле, но по политическим соображениям власти не могли принять версию, что бывший красный партизан замешан в убийстве активиста. Любая информация, допускавшая возможность сочувствия к старому режиму, фиксировалась с особой тщательностью, как, например, тот факт, что Арсений Силин служил в царской армии в годы Первой мировой войны [129об.] или что отец Сергея Морозова был тюремным надзирателем [105]. Протокол об аресте Мезюхина исчез из дела (возможно, материалы по тем арестованным, с которых снимались обвинения, хранить не полагалось), но, судя по обстоятельствам, ранний выход Мезюхина из круга обвиняемых связан с его «неподходящим» для данного случая прошлым (или как раз «подходящим» при других обстоятельствах, когда требуется доказать свою лояльность к новой власти).

Таким образом, Быков сузил круг подозреваемых до группы лиц, тесно связанных друг с другом и неспособных доказать свою преданность делу Коммунистической партии. Кроме того, он считал важным, чтобы в адрес подозреваемого были высказаны обвинения более чем одним человеком, будь то свидетель или другой подозреваемый. Значительная часть собранных данных связана с Данилой. Постепенно вырисовывалась такая картина: он действовал один, хотя и по наущению Арсения Кулуканова.

Перекрестный допрос подозреваемых и свидетелей на этом этапе также нацелен на создание образа Павлика как активного политического борца. В таком ракурсе представленная жертва позволяла вести дело по статье 58.8 — «убийство активиста». К этому времени Татьяна Морозова утверждала, что ее сын «состоял в отряде пионеров», и подробно рассказывала о нападении на него Данилы, который якобы кричал: «я тебя проклятого коммуниста все равно зарежу» [68об, 69]. Даже родная бабка Ксения, если верить протокольной записи, называла внука «Пионер Морозов Павел» [101].

Последний штрих в расследование был внесен 18 октября, когда Речкалов допросил спецпоселенца Федора Тимошенко, который просидел неделю в камере с обвиняемыми. Не исключено, что Тимошенко подсадили «наседкой», чтобы собрать необходимую информацию (в советских тюрьмах это считалось обычной практикой). Тимошенко сообщил о подслушанных им разговорах сокамерников. По его утверждению, они пытались убедить Ефрема взять на себя ответственность за убийство, поскольку ему как несовершеннолетнему грозил более мягкий приговор. Как сказал Тимошенко, Сергей Морозов собирался заявить, что во время допросов его избивали, а Силин и Кулуканов получили записку, которую они вместе читали, а потом порвали и бросили в парашу [114].

Многие детали в рассказе Тимошенко выглядят сомнительными. Так, Кулуканов определенно был неграмотным, а Силин едва умел писать (судя по его подписям и заявлениям в протоколах), так что история с запиской выглядит выдумкой. Это, однако, не помешало Речкалову отнестись с доверием к показаниям Тимошенко. 20 октября он доложил Быкову, что Тимошенко подслушал, как Кулуканов сказал Сергею: «ну из затебя гада старого нам придется рассчитаться потому что ты нас выказал», — на что Сергей ответил: «да если бы не ты т-е Кулуканов Арс. Да ты Силин Арсентий то я и мой внук Морозов Даниил не сидели бы здесь» [124]. В результате Сергея поместили в отдельную камеру — чтобы не столько, как можно предположить, предотвратить столкновение между арестантами, сколько усилить на него давление.

Работа Быкова с материалами подходила к концу. Однако 8 октября он получил указание передать результаты своего расследования в секретный политотдел ОГПУ Свердловска и отправить материалы дела на рассмотрение тройки [148]. 13 октября пришла срочная телеграмма, повторившая этот приказ в непререкаемой форме: НЕМЕДЛЕННО ШЛИТЕ ДЕЛО УБИЙСТВЕ ПИОНЕРОВ». 14 октября Быков обратился в Тавдинский райком партии с просьбой о месячном отпуске, который был ему предоставлен. 16 октября он подписал распоряжение об освобождении Мезюхина и Химы Кулукановой. А 21 октября, т.е. более чем через неделю после получения указания передать дело, — направил материалы и список подозреваемых начальнику секретного политотдела [146].

Отчет Быкова начальству за этот период не сохранился, но из хода следствия, начиная с середины сентября, видно, что он пересмотрел свое мнение относительно Сергея Морозова в качестве главного преступника и стал подозревать в убийстве Данилу, а Кулуканову отвел роль подстрекателя. Как бы то ни было, эта нить следствия, вопреки предположению Быкова, ни к чему не привела. Он не добился признаний, а записи произведенных им допросов представляют собой клубок взаимных наговоров, из которого не вытекает никакая логически связная история. Требовалось внести в дело ясность и определенность.

В начале ноября к следствию подключился уполномоченный СПО Тагильского операционного сектора ОГПУ Федченко, присланный из Нижнего Тагила (150 км к северо-западу от Свердловска) ^[100], и началась четвертая фаза расследования. С приездом Федченко допросы стали проводиться с пристрастием, с целью во что бы то ни стало добиться признаний. Не исключено, что подозреваемых подвергали психологическому давлению, «ставили на конвейер», т.е. допрашивали без перерыва даже на сон в течение нескольких дней. Следствие велось интенсивно. Один Данила, например, подвергся трем продолжительным допросам в течение короткого времени — 5 и 6 ноября. Главный удар пришелся на морозовское «трио», хотя 4 ноября Федченко вызвал также Ефрема Шатракова [175] и сделал копию с его свидетельства о рождении [188]. Кроме того, он присовокупил к делу еще одно свидетельское показание о передвижениях Шатракова 3 ноября [160] и обсудил результаты более ранних дознаний с Иваном Потупчиком [163]. Но большая часть собранных материалов относилась к Морозовым, и все — обвинительного характера. С этой целью специально разыскивались свидетели, готовые подтвердить, что видели Ксению с детьми 3 сентября [164, 169, 170], но найти удалось только одно такое свидетельство, и то из вторых рук [164]. В основном же были зафиксированы обрывки подслушанных разговоров («надо было сбросить тела в Петрушенский овраг» и т.п. [165]).