Предрассветная лихорадка - Петер Гардош Страница 32

– Разрешите представиться. Инспектор полиции Свюнка из Экшё. А это коллега Берг, сотрудник охра-ны госпиталя.

Коллега Берг кивнул. И взял разговор в свои руки.

– Отрез ткани – три с половиной погонных метра, ширина девяносто, – о пропаже которого вы заявили, был обнаружен нами при осмотре госпиталя. Мы нашли его в коридоре, в нижнем отделении шкафа для медицинского оборудования и инструментов. Сударыня, вы мои слова понимаете?

– Да.

– Так вот. Материал был разрезан на узкие полоски шириной в несколько сантиметров.

Он забрал у них ленточку и встряхнул ее. Лили онемела. Оркестр играл медленную мелодию, под которую по паркету трогательно кружились женские пары. Лили, желая убедиться, что она правильно поняла немецкую речь, повернулась к Шаре:

– Это верно? Разрезали? На полоски?

Шара в шоке кивнула.

А полицейский инспектор Свюнка добавил:

– Мы считаем, что ткань не хотели украсть. Ее кто-то хотел уничтожить.

Оркестр заиграл новый танец, перейдя на живую ритмичную польку. Посередине зала остались всего две пары, но плясали они от души. Лили ошарашенно смотрела на ленточку, сиротливо повисшую в руке грузного охранника госпиталя.

– Кто это сделал, сегодня определить уже трудно. Но если хотите, сударыня, мы опросим всех ваших подруг. – Инспектор обвел рукой зал. – Задача не из простых, но если вы пожелаете…

Лили протестующе замахала руками. Выразить что-то словами она не могла. И только смотрела на частицу своего пальто, которое уже никогда не сошьют. Лоскуток шириной сантиметра в четыре все еще висел между большим и указательным пальцами господина Берга.

* * *

Подруги в молчаливом ожесточении шагали между бараками по неосвещенной аллее лагеря. Руки были засунуты в карманы форменных телогреек. Был мороз, свистел ветер. Вдруг Лили остановилась и пробормотала себе под нос:

– И кто же меня ненавидит так сильно?

А Шара словно бы догадалась о чем-то.

– Завидуют твоему счастью.

Юдит Гольд зло скривилась:

– На твоем месте я этого так не оставила бы. Пусть расследуют, кто из девушек это сделал! Хотела бы я посмотреть ей в глаза!

Шара пожала плечами:

– Как ты это расследуешь!

– Ну, не знаю! Надо поговорить по душам! Устроить обыск!

Лили горько рассмеялась:

– Что искать-то? Ножницы? Или нож?

Но Юдит не унималась:

– Откуда мне знать! Ножницы, нож, что угодно! Может, ткани клочок!

Они пошли дальше. Шара представила это себе.

– Так она при себе и носит! У сердца! Ну и наив-ная же ты, Юдитка.

– Я просто считаю, что надо все прояснить. Нельзя такое на тормозах спускать. Я так думаю.

Лили смотрела под ноги на заледеневшую грязь.

– А я этого не хочу знать. Что я могла бы сказать ей?

Юдит Гольд озлобленно прошипела:

– Что заслуживает! Плюнула бы в глаза этой дряни!

– Я? Еще чего! Я ее пожалела бы, – сказала Лили великодушно, но все же не очень уверенно.

* * *

Линдхольм не спрашивал моего отца, зачем и куда он пропал в этот ужасно длинный день. Он велел приготовить ему горячую ванну и вколол жаропонижающее. А через три дня счел нужным проинформировать моего отца о своем окончательном решении. Они сидели с ним на диване как два добрых приятеля.

– Я знаю, Миклош, что вас это огорчит, но я не даю согласия на приезд сюда вашей кузины на Рождество.

– А в чем причина?

– Нет места. Экспедиторский барак заполнен. Но это только одна причина.

– А вторая?

– В прошлый раз я вас отпустил попрощаться, вы помните? Даже будь вы здоровы – а вы больны, – я и тогда не приветствовал бы посещение мужского лагеря женщинами. Вы, как поклонник литературы, должны это знать…

– Что я должен знать?

– Вы однажды упомянули “Волшебную гору”. Телесность, как бы это сказать, она будоражит. Это опасно.

Мой отец вскочил и бросился к двери. Решение Линдхольма казалось бесповоротным. Что же произошло за три дня? Как он потерял скрытую, молчаливую благосклонность врача? Мой отец отчаянно искал спасительную стратегию, чтобы сломить непреклонность Линдхольма. Нужен официальный путь! Его он еще не пробовал. Уже взявшись за ручку двери, он повернулся:

– Господин главный врач, я прошу изложить это в письменном виде!

– Послушайте, Миклош, наши отношения…

Но отец прервал его.

– Наши отношения меня не интересуют, – сказал он тихо и угрожающе. – Изложите все письменно! В трех экземплярах. Я отправлю это в вышестоящие органы!

Линдхольм тоже вскочил, ошарашенный.

– Да идите вы к дьяволу! – заорал он.

– Я пойду, но не к дьяволу, а в посольство Венгрии! Потому что вы ограничиваете мои права! Вы обязаны дать мне свидание с родственницей! Пожалуйста, изложите ваше решение на бумаге!

Таким тоном с Линдхольмом еще никто не разговаривал. Он изумленно посмотрел в упор на отца и сухо проговорил:

– Покиньте мой кабинет!

Мой отец повернулся и захлопнул за собой дверь.

Пока он шел по длинному коридору, он, к своему удивлению, смог трезво обдумать случившееся. Что, собственно, происходит? Врач ограничивает его в свободе передвижения. Аргумент хороший и в целом правильный. С другой стороны, эта страна приняла его. Лечит. И Линдхольм может утверждать, что ограничивает свободу в интересах его излечения. Он же может ответить на это, что платят за это удовольствие не шведы, а Международный Красный Крест. Другими словами, в конечном счете он не должен отчитываться перед шведской “Лоттой” и быть благодарным ей. И если, положим, ему придет в голову провести Рождество в Стокгольме, в каком-нибудь ночном баре, то кто может этому воспрепятствовать?

Он запутался. Кто он здесь в самом деле? Пациент? Беженец? Эмигрант? Временный постоялец? С собственным статусом – вот с чем надо ему разобраться! Но кто его может определить? Шведские власти? Посольство Венгрии? Больница? Линдхольм?

В отдалении за спиной у него распахнулась дверь, и главный врач, выскочив в коридор, прокричал отцу:

– Вернитесь, Миклош! Давайте поговорим!

Но мой отец больше не имел желания спорить с Линдхольмом.

Дорогая, единственная моя Лилике! Я страшно зол на себя и пребываю в полном отчаянии. Но я не сдаюсь и обязательно что-то придумаю!

* * *

Днем в огромной столовой царила тоска. Это было единственное общее помещение в Берге. Выбор у девушек был невелик. Можно было валяться в бараке на койке, гулять по лагерю на пронизывающем ветру или сидеть в этом загроможденном столами сарае и дожидаться ужина.