Сталин - Аллилуевы. Хроника одной семьи - Владимир Аллилуев Страница 32

Образ жизни у нас был, как мне кажется, вполне демократичным. В дом мог прийти любой человек, никаких пропусков не требовалось, охранников не было, в подъездах дежурили обычные вахтеры. Но они, увидев незнакомого человека, могли позвонить в квартиру и спросить у хозяев, можно ли пропустить к ним гостя. Исключением из этого правила был М.З. Сабуров. Когда на XIX съезде КПСС его избрали членом Президиума ЦК КПСС, у дверей его квартиры стоял "личник", если хозяин был дома. Нередко мы с братом оставались одни, и тогда в доме собирались шумные компании. Наверное, мы сильно докучали этим Сабуровым. Но лишь когда мы совсем "выходили" из берегов, к нам поднималась Агния Федоровна, жена Сабурова, и вежливо говорила: "Ребятки, Максим Захарович неважно себя чувствует, у него болит голова. Нельзя ли потише вести себя?". Я так полагаю, что при желании Сабуров мог найти возможность сделать нам неприятности, но все обходилось.

Конечно, жизнь жильцов дома на набережной существенно отличалась от жизни обитателей примыкающего к нам густонаселенного рабочего района. В войну это чувствовалось еще острее, но никакой обособленности, антагонизмов между нами, сверстниками, не ощущалось. В школе мы учились вместе, никакой специальной школы для детей "Дома правительства" не было. Воспитывали нас в строгости, на принципах равенства и скромности. Помню, мне как-то наш дворник сделал замечание, я обиделся и дома попробовал возмущаться, что "какой-то дворник" на меня накричал. Незамедлительно я получил нагоняй, мне было популярно объяснено, что мне сделал замечание "не какой-то дворник", а человек, который следит за порядком и чистотой. "Ты же, — заключила мать, — должен его слушаться и уважать его труд!".

Стремление к какой-то кастовости, исключительности не поощрялось и осуждалось. Светлана в своей книге "Двадцать писем к другу" вспоминает:

"В Москву я приехала 28 октября — в тот самый день, когда бомбы попали в Большой театр, в университет на Моховой и в здание ЦК на Старой площади. Отец был в убежище, в Кремле, и я спустилась туда. Такие же комнаты, отделанные деревянными панелями, тот же большой стол с приборами, как и у него в Кунцеве, точно такая же мебель. Коменданты гордились тем, как они копировали Ближнюю дачу, считая, что угождают этим отцу. Пришли те же лица, что и всегда, только все теперь в военной форме. Все были возбуждены — только что сообщили, что разведчик, пролетев над Москвой, всюду набросал небольших бомб…

Отец не замечал меня, я мешала ему. Кругом лежали и висели карты, ему докладывали обстановку на фронтах.

Наконец, он заметил меня, надо было что-то сказать. "Ну, как ты там, подружилась с кем-нибудь из куйбышевцев?" — спросил он, не очень думая о своем вопросе. "Нет, — ответила я, — там организовали специальную школу из эвакуированных детей, их много очень", — сказала я, не предполагая, какова будет на это реакция. Отец вдруг поднял на меня быстрые глаза, как он делал всегда, когда что-либо его задевало: "Как? Специальную школу? — Я видела, что он приходит постепенно в ярость. — Ах вы! — он искал слова поприличнее, — ах вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу им отдельную подавай! Власик — подлец, это его рук дело!". Он был уже в гневе, и только неотложные дела и присутствие других отвлекли его от этой темы".

Что бы ни говорили и ни писали сейчас о том времени, но тогда действительно была идеология скромности, считалось неприличным жить лучше других, быть выскочкой. Поэтому людям, нечистым на руку, жившим не по доходам, приходилось утаивать свое богатство, прятать его от постороннего взгляда. Трудовая мораль главенствовала, как главенствовало уважение к людям труда.