Жили-были на войне - Исай Кузнецов Страница 32

– Будем надеяться, – согласился я, хотя провел на Висле всю осень сорок четвертого и знал, что туман может продержаться весь день.

Мы позавтракали в кафе рядом с гостиницей, на той стороне улицы, которая все-таки существовала. Когда мы вышли, туман поредел, но еле заметно. У входа в гостиницу стояла наша машина.

– Туман, – сказал шофер.

– Да, туман, – согласился я.

Уже то, что увижу Коло под снегом и льдом, а не в жухлой зелени начинающейся осени, как тогда, в сорок четвертом, заранее огорчало меня. А тут еще и туман… Даже если он и рассеется, как предполагает пан Вежанский, все же не настолько, чтобы сделать приличные снимки. Стоит ли ехать? Однако не возвращаться же!

– Поехали! – сказал я.

Шофер сел за руль, мы с паном Вежанским уселись сзади, и машина покатила по улицам Тарнобжега в сторону Коло.

Коло…

Так называлась деревушка на берегу Вислы, в десятке километров от Баранува, которую я впервые увидел 1 августа 1944 года, увидел полуразрушенной, с обгорелыми крышами, с вытоптанными огородами, через которые тянулись глубокие черные полосы – следы танковых гусениц, с обгоревшими до черноты листьями деревьев. Дома в деревне стояли полукругом, а замыкала этот полукруг дамба. За дамбой была Висла.

– Опоздали! – с каким-то нервным смешком сказал мне Юра Чернышев, мой друг еще по запасной части, начальник клуба 18-го батальона. – К самому веселью опоздали!

Я не сразу понял, что за веселье имел в виду Чернышев, но по его осунувшемуся лицу, странному смешку и обгорелой гимнастерке догадался, что слово “веселье” не самое подходящее для определения того, что здесь произошло.

С Юрием Константиновичем Чернышевым, бывшим до войны актером театра Красной армии, мы познакомились в тот день, когда оба явились на призывной пункт в здании школы в Ярославском переулке, откуда ранним утром 28 августа сорок первого года выехали на грузовике, как я полагал, прямо на фронт.

Мы ехали по Ярославскому шоссе с его маленькими, неказистыми домишками, так не похожими на каменные многоэтажные дома нынешнего проспекта Мира. Нас везли на вокзал. Мы не знали, на какой. Миновав Рижский, проехали по 1-й Мещанской и свернули налево, на Грохольский. Если бы нас везли на Белорусский, свернули бы направо. Белорусский – это Смоленское направление. Если бы на Киевский, проехали бы дальше и по Садовому кольцу тоже направо. Киевский – это Южный фронт.

Мы ехали к трем вокзалам.

Ленинградский – тоже фронт. Москва жила той особой жизнью начала войны, которую в кино обозначают привычными приметами – скрещенными бумажными полосками на окнах и колоннами марширующих мужчин в перепоясанных ремнями пиджаках. Так оно и было: марширующие отряды народного ополчения, окна, заклеенные полосками бумаги. Да еще кое-где разрушенные бомбежкой дома, сбитый зенитчиками самолет на площади Свердлова, аэростаты, висящие в небе. И какой-то особый, непривычный ритм жизни, напряженный, убыстренный, нервный. В газетах мелькают слова: Киевское направление, Смоленское…

Ребята в грузовике курили, балагурили, смеялись, но все, как и я, ощущали движение грузовика по улицам Москвы как судьбу.

– Едем на Казанский, – сказал кто-то.

Я не поверил. Люди нужны на фронте.

– Кому мы там нужны? – хмыкнул Чернышев. – Что мы умеем?

Это было именно так. Все мы ничего не умели. У всех в военном билете стояло: “Годен, не обучен”. Конечно, должны подучить, полагал я, именно подучить, и сразу – на фронт! Не раз слышал: “Недельку подучат – и на передовую!”

Я еще верил, что едем на Ленинградский.

Грузовик остановился у Казанского.

И вот мы едем в поезде, идущем на Рязань, в почти пригородном поезде.

Много лет спустя я поеду тем же поездом, в таком же вагоне, с моим другом и соавтором Авениром Заком в Рязань. Оттуда пароходом в Кузьминское к Елизару Мальцеву. С пригорка, на котором стоял дом Елизара, я увидел вдалеке синюю полоску леса. И сразу вспомнился весь путь, проделанный нами в конце августа сорок первого.

Сперва в вагоне с обычными пассажирами – такие же обычные, но отчасти и другие, уже не сами по себе, бесплатные, числящиеся в списке хмурого, болезненного сержанта, который должен нас куда-то “доставить”.

Мы сошли на станции Дивово. Сержант построил нас, и тут же откуда-то появилось несколько лейтенантов, молоденьких, с чемоданами в руках, в новенькой, отлично пригнанной форме. В петлицах знак – якорь и скрещенные топорики, понтонерский знак, который мне предстояло носить не один год. Сержант передал нас по списку лейтенантам и исчез. Нас повели лейтенанты. Вели по очереди. Шли полями, переходили вброд через какие-то ручейки, почему-то обходя стороной небольшие деревушки. Шли, пока не стало совсем темно, а на небе не зажглись звезды. Заночевали в какой-то деревне. Надо думать, приучали нас к суровой военной жизни. Я, Юра Чернышев, Саша Коренцов и Вася Гайдук спали в сарае, на сене. Утром пошли дальше. Шли недолго. Начался лес, сосновый, сухой, пахнущий разогретой хвоей. Шли по усыпанной хвоей дорожке, мимо наскоро сколоченных из неошкуренных досок скамеек, покосившегося караульного гриба, врытых в землю, предназначенных для окурков бочек из-под бензина, следов недавно снятых палаток, – мимо всего того, что осталось от летнего военного лагеря еще безмятежного мирного времени.

Вскоре мы увидели легкие, в общем-то, летние бараки из вагонки, в которых нам предстояло разместиться. Под навесом в котлах варился завтрак, вдоль длинных, на козлах, врытых в землю, столов толпились мужики, молодые и не очень, в пиджаках, гимнастерках, свитерах, в сапогах, тапочках и бутсах, кто в чем – еще не оформившаяся в армию толпа.

Это был лагерь в Сельцах, в том самом лесу, который так хорошо виден из Кузьминского. Часть, в которую мы прибыли, была 11-м запасным понтонно-мостовым батальоном. Мы с Чернышевым, Коренцовым, Гайдуком и Федей Лемкулем были зачислены в учебную роту.

А на другой день нас, еще по-домашнему одетых, построили на берегу, перед аккуратно разложенными понтонами, прогонами и щитами настила и объяснили, что это парк Н2П – новый понтонный парк. Стало ясно, что эти “железяки”, как сразу же были названы солдатами составные части парка, – не для отступления. И как ни велико было мое разочарование тем, что попал я не в боевую часть, вид этих новеньких, поблескивающих темно-зеленой, еще заводской окраской понтонов вселял уверенность, что настанет время и для наступления.

Началась учеба. Нормальный щит настила – 50 килограммов – на левом плече, длинный прогон, швеллер – вдвоем: идущий впереди на левом, идущий сзади на правом плече, бегом, всё – бегом!

– Сколько весит лобовой щит? – спрашивает обучающий нас сержант.

– Сорок… – неуверенно отвечает кто-нибудь.

– На плечо! – командует сержант. – И бегом до берега!

– Ну? Сколько? – снова спрашивает он запыхавшегося, еле живого солдата.