Монголо-татары глазами древнерусских книжников середины XIII-XV в. - Владимир Рудаков

Книга, которую вы сейчас открыли, необычна. Мы привыкли думать, что история — наука, восстанавливающая прошлое, воскрешающая «как это было на самом деле»: кто, когда, кого… При этом мы даже не задумываемся, зачем нам это нужно. Как, впрочем, не задумываемся и над тем, что нас больше волнует не то, что конкретно происходило, а как это воспринималось и представлялось современникам и участникам, а теперь нами.

Скажем, вряд ли нас волнует то, что однажды, около 227 тысяч средних солнечных суток назад, на сравнительно небольшом участке земли (около 9,5 кв. км), расположенном в географической точке с координатами 53°35′ северной широты и 38°40′ восточной долготы и ограниченном с двух сторон реками, собралось несколько тысяч представителей биологического вида Homo sapiens, которые на протяжении значительной части светового дня при помощи различных приспособлений уничтожали друг друга. Затем оставшиеся в живых разошлись: одна группа отправилась на юг, а другая на север…

Между тем это — предельно объективное описание того, что именно происходило, по большому счету, «на самом деле» на Куликовом поле 8 сентября 1380 года.

Нет, нас интересует совсем иное: кем себя считали эти самые «представители», как они представляли свои сообщества, из‑за чего и почему они пытались истребить друг друга, как они оценивали результаты происшедшего акта самоуничтожения и тому подобные вопросы. Так что нас, скорее, занимает то, что происходило в их головах, а не то, что происходило «на самом деле».

Кстати, даже такое объективное, как кажется на первый взгляд, описание события, если присмотреться внимательнее, основывается на субъективных образах, метафорах, существование которых — результат определенных договоренностей между людьми: это и десятеричная система счета, и изменение времени средними солнечными сутками, и упоминание биологического вида, и географические координаты, и меры площади, и наименование «класса» географических объектов (река)…

Приходится признать, что любое описание — субъективно. Требовать же объективности описания не только у гуманитариев, но и у представителей точных и естественных дисциплин не приходится. Последние, скажем, величину, характеризующую состояние термодинамического равновесия системы (температуру), измеряют объемом или электрическим сопротивлением тела, выраженными в некоей условной системе единиц — градусах, величина которых, в свою очередь, установлена более или менее произвольно Кельвином или Фаренгейтом, или Цельсием, или Реомюром… Заметим, что абсолютно «объективные» результаты при этом будут различны — поскольку все они по-своему субъективны!

Так вот, история — в отличие от своих «точных» и «естественных» сестер-наук — эту субъективность признает. Мало того, в последние десятилетия она все чаще использует эту субъективную составляющую исторических описаний для того, чтобы понять происходившее когда‑то: что двигало участниками того или иного события, почему они поступали так, а не иначе, за что они боролись, чего хотели достичь. И книга В. Н. Рудакова — лучшее тому подтверждение.

Обратившись к теме, которая, кажется, изучена вдоль и поперек, он сумел заметить и прояснить ту сторону отношений между Русью и Ордой, которая почти всегда оставалась в тени, но которая, тем не менее, самым существенным образом влияла на развитие событий на протяжении четверти тысячелетия. Именно восприятие древнерусскими людьми пришельцев с востока, как вполне убедительно показал автор, в значительной степени предопределило и результаты нашествия, и длительность пребывания русских земель под властью ордынских ханов, и освобождение от ордынского владычества.

Не менее любопытно, что ключом к пониманию того, как древнерусский книжник воспринимал «татар», для В. Н. Рудакова стали те тексты исторических источников, которым традиционная историография, по существу, отказывала в способности нести сколько‑нибудь существенную историческую информацию. Речь идет о так называемых общих местах, устойчивых формулировках, «литературном этикете», «религиозной риторике», а то и просто о более или менее пространных цитатах из «чужих» текстов: Библии, святоотеческой литературы, апокрифов, гомилетики. То, что предшественники В. Н. Рудакова считали «архитектурными излишествами» и от чего всеми путями стремились избавиться (вплоть до прямого исключения из реконструкций «первоначальных» текстов), для нашего автора превратилось в путеводитель по мыслям и чаяниям древнерусских авторов. Память контекста цитат и метафор, использовавшихся в оставленных ими описаниях, стала проводником в духовный мир древнерусского человека, скрытый до того от взора исследователя.

Немаловажно и то, что путь, по которому прошел автор — и предлагает пройти читателю, — основывается на системе доказательств, которые могут быть проверены каждым сомневающимся. Выводы, к которым приходит В. Н. Рудаков, строго научны. В основе их не субъективные впечатления современного читателя, а максимально точное (насколько это вообще возможно) выявление смысла, заложенного автором источника в его текст. При этом сам исследователь почти полностью (насколько это тоже возможно) отказывается от незаметных мыслительных привычек своего времени. И это дает ему возможность (хотя бы надежду возможности!) лучше, чем предшественники, понять своего собеседника из прошлого. Результат, надо сказать, прекрасный для той сферы познания, которая обращена к самой субъективной, по сути своей, стороне жизни: мыслям и чувствам человека прошлого.

Такой подход, в свою очередь, позволяет по-новому увидеть события, известные каждому нашему соотечественнику со школьной скамьи, увидеть свою собственную историю другими глазами: глазами человека, который эту самую историю и делал, а значит, лучше понять его — и себя самого.

А в этом, вероятно, и кроется основная задача истории как науки.

И. Н. Данилевский,

заместитель директора Института всеобщей истории РАН,

доктор исторических наук