Три прыжка Ван Луня - Альфред Деблин Страница 32

Разношерстая братия, которая огибала утесы, именуемые Шэнъи, чтобы двинуться дальше на восток, к знаменитому перевалу Наньгу, сперва испугалась и удивилась, когда одинокий элегантный господин, трусивший на муле, присоединился к хвосту их растянутой колонны и разговорился с двумя замыкавшими шествие бродягами. Бродяги шагали по длинной узкой долине; всадник не обгонял их и не отставал. Го последовал за ними, повинуясь безотчетному чувству; по сути же его привлекал и чем-то тревожил молодой паренек, которого он заметил в середине колонны нагруженных узлами оборванцев. Сам Го не сознавал, что паренек этот напомнил ему неверного друга из Пурпурного города. Двое бродяг много чего ему рассказали; люди в колонне, похоже, были сектантами и могли, при определенных обстоятельствах, стать обременительными для властей. В полдень Го — подсмеиваясь над собой, но почему-то и радуясь, радостно предощущая что-то — присоединился к остановившимся на привал бродягам, которые теперь обращались с ним как со своим.

Он попал в очень странное окружение, однако ничуть не беспокоился и был настроен продолжить знакомство. Ничто не заставляло Го особенно торопиться к дяде; а рыбу, как говорят, не след упускать, ежели она сама идет в руки; к тому же погода была великолепная, набрякшая снегом: словно ребенок наклонился над пропастью, и шелковые покрывала, тонкие шали округло выгибаются, раздуваемые ветром, над его головой; и ты видишь только эти колышущиеся ленты, полотнища, пестрые матерчатые пузыри, но между ними мелькают, как тебе кажется, еще и хитрый веселый взгляд, и хлопок в ладоши, а нос твой с жадностью втягивает воздух, пропитанный ароматом имбиря.

Го в шапке чиновника, меховой шубе, подбитых мехом сапогах сидел на земле рядом с чайником; его мул был привязан тут же; единственная чашка переходила по кругу; Го пил чай, испытывая необыкновенное удовольствие. Еще прежде, чем стемнело и шестеро бродяг развели в пещере маленький костер, он сказал, что хотел бы остаться с ними.

Получилось так, что уже на следующий день его поставили перед необходимостью выбора. Ма Ноу осторожно объяснил, что они уже истощили запасы продовольствия, захваченные в селении; теперь каждый должен сам заботиться о себе и еще поддерживать слабых; так не согласится ли их гость продать в ближайшем селении свою шубу, чтобы приобрести на вырученные деньги рис и бобы, — если действительно желает остаться с ними? Произнося эту тираду, бывший монах живо представлял себе, как странно будет выглядеть сей благородный господин с дерзкими глазами, гарцующий на красивом муле, когда облачится, как все они, в толстую ватную куртку и начнет протягивать навстречу прохожим чашу для подаяния.

Го, однако, не сказал «нет»; он попросил один день на размышления. Попросил только один день, так как почувствовал, что не выдержит более долгих раздумий: ему хотелось резким ударом проломить окружающую его каменную стену. И он погрузился в свои смутные мысли. Когда-то ему не помогли ни ученость Мэнцзы [105], ни песни из «Шицзина», которые он знал наизусть, как и комментарии к ним. Все это не помешало тому, что красивый большеглазый мальчик со стройными ногами предал его и над ним насмеялся.

С рычанием — словно тигр — выломилось что-то из его груди, рванулось прочь; он, онемевший от ярости, мог бы рубануть это «что-то», будь у него с собой меч. Потом оно тигром набросилось на него, а он, растопырив пальцы, этого тигра душил; потом, не меньше получаса, держал на вытянутых руках уже обмякшее неживое тело и, не помня себя, все тряс и тряс. Большеглазого мальчика с нарумяненными щеками; Гэн Цзуна. Боролся с ним, а после, задыхаясь, упал на промерзшую землю. Никто его не трогал.

Го с силой разжевывал что-то, не разжимая зубов, но ощущая игру челюстных мускулов, и при этом напряженно рассматривал два острых зеленоватых камушка, которые выглядели как необработанный нефрит [106].

Маловероятно, чтобы здесь, посреди дороги, просто так оказался необработанный нефрит; возможно, камушки кто-то потерял.

Но, так или иначе, это был нефрит — хотя в здешних местах никто даже не торговал необработанным нефритом.

Го осторожно поднял один камушек, потом другой, ощутил их вес в кулаке; так или иначе, ему хотелось их сохранить, отдать для обработки в Суанькэ, где были хорошие шлифовальщики камней.

Если они настоящие, он распорядится, чтобы их прикрепили к поясу — так, как он сам придумал несколько лет назад, — поместив между зелеными и лиловыми вышивками [107].

Да, так он и поступит с этими удивительными камнями.

Два последних бродяги уже скрылись за поворотом извилистой дороги, и он, как ни старался, не мог их отсюда разглядеть. Сейчас, возможно, они идут прямо, потом свернут направо и налево, опять направо и опять налево.

Го прищурил глаза.

Дело, наверное, в том, что они сворачивали то вправо, то влево.

Или во всем виноват этот набрякший снегом воздух, эта серая дымка, льнущая к голому склону, чуть выше осыпи, по которой пролегает тропа, эта таинственная податливая масса, которую никак не стряхнешь, не отчистишь. Но зато ее можно набирать полными горстями, прижимать к щекам.

Внезапно вспомнилось: «Ах, лотосы-лампадки, сегодня вас зажгут, а завтра просто выкинут, на свалку отнесут…» Детская песенка упрямо напоминала о себе, и именно благодаря ей он смог опереться рукой о землю, привстать на одно колено, потом выпрямиться и сделать первый шаг. А вскоре Го уже добрался до того самого поворота дороги и побежал во весь дух, догоняя исчезнувших бродяг.

Он присоединился к тем четверым, из которых один, горбун с умным худым лицом и глазами навыкате, читал вслух сутру — медленно, поскольку страдал одышкой. Го некоторое время слушал его нелепое бормотание. Все четверо сосредоточенно хмурили лбы и поджимали губы. Го, как человек посторонний, не встревал. Он вертел в руках два острых зеленых камушка и спустя некоторое время показал их горбуну, спросил, как тот думает, не нефрит ли это. Горбун взглянул на него, потом все четверо принялись с серьезным видом проверять камушки: терли их друг о друга, лизали кончиком языка. И один за другим отрицательно качали головами; горбун, выразив свое сожаление, вернул камни.