Лавиния - Урсула Ле Гуин Страница 30

Я долго молчала, но все же заставила себя ответить:

– Это, наверно, зависит от того, как она кончается.

– Победой славного героя над его врагом, естественно! Герой убьет Турна, когда тот, раненый и беспомощный, будет лежать на земле. Точно так же, как он убил и Мезенция.

– И кто же этот славный герой?

– Ты и сама прекрасно это знаешь.

– Но ведь он убивает без жалости, как мясник. Почему же он герой?

– Потому что он делает именно то, что должен.

– Но разве он должен убивать беспомощного?

– Должен, ибо именно так, в жестокости, и закладываются основы империй. Надеюсь, именно так это и будет понимать Август. Впрочем, вряд ли он это поймет.

Поэт отвернулся, и мы оба долго молчали. Слезы потекли у меня из глаз уже в самом начале его чудовищного повествования об этой бесконечной резне, и щеки мои были еще мокры. Первым прервал молчание поэт, и теперь голос его звучал гораздо мягче.

– Но для тебя поэма кончается вовсе не на этом, Лавиния.

Я сделала шаг к нему, потому что лицо его в темноте было почти не различить, и попросила:

– Тогда расскажи, чем же она закончится для меня.

– Для тебя она закончится вовсе не концом правления Энея, ибо править он будет всего лишь через три зимы и три лета. И не событиями у кровавого брода через Нумикус. Это произойдет не в Лавиниуме и не в Альба Лонге [50]. И не твоей смертью или смертью твоего сына закончится моя поэма. Не великими римскими правителями и консулами, не падением Карфагена и не завоеванием Галлии закончится она и даже не убийством Юлия или божественного Августа. Золотой век возвращается… да, возможно… так я думал когда-то. Но выше нос, дочь моя! Моя юная прапрабабушка! Боги Трои попадут в хороший дом, в добрые руки – твои руки; и этот дом, твой дом, будет находиться в Лации. И замуж ты выйдешь за сына Весны, сына вечерней звезды.

Я успела прямо-таки возненавидеть его, пока он вещал о той жуткой резне, но сейчас я вдруг почувствовала, что теряю его, что с каждой секундой, с каждым мгновением он уходит от меня все дальше, что я люблю его всем сердцем, что меня неудержимо тянет к нему. И я взмолилась:

– Погоди… Скажи только… твоя поэма, где говорится и обо мне… ты ее все-таки закончил?

Он вроде бы кивнул, но теперь я едва различала во тьме его высокую тень.

– Не уходи, еще не время…

– Я должен идти, моя красавица. Меня уже нет. И я присоединяюсь к великому множеству других теней, возвращаюсь во тьму.

Я громко выкрикнула имя поэта и, протягивая руки, бросилась к нему, желая удержать его, уберечь от смерти, но это было все равно что попытаться обнять ночной ветерок. И руки мои сомкнулись на пустоте.

* * *

Я так и сидела на овечьей шкуре, обхватив колени руками и завернувшись в тогу с обгорелым углом, чтобы хоть немного согреться, пока небо над алтарем совсем не посветлело. Тогда я подошла к отцу и сказала:

– Ты просыпаешься, царь? Проснись же! – И Латин проснулся и сел.

К счастью, мы догадались прихватить с собой флягу с питьевой водой, потому что поблизости от святилища хорошей воды нет, и я подала флягу отцу. Он отпил глоток, потом налил немного воды на ладонь и протер лицо.

– Значит, ты слышал голос моего деда? – спросила я.

Он ошалело, словно еще не совсем проснувшись, посмотрел на меня и сказал:

– Да, я слышал его голос; он доносился из лесной чащи.

Я молчала, терпеливо ожидая продолжения.

Отец покосился в сторону темного леса и странным голосом – ровно и монотонно, словно слова молитвы, – отчетливо произнес:

– Не позволяй дочери Лация выходить замуж за человека из Лация. Пусть она возьмет себе в мужья чужеземца, который вскоре сюда прибудет, который прямо сейчас пристает к италийскому берегу. И царство ее сыновей и внуков будет куда более великим и могущественным, чем Лаций.

Отец умолк и снова посмотрел на меня. Я кивнула:

– Мне все ясно. И я, конечно же, подчинюсь воле оракула.

Латин встал, неловкий, громоздкий, пожилой человек, который давно отвык спать под открытым небом на жесткой земле, растер бедра, с трудом расправил плечи и размял затекшие руки.

– Я уже стар, дочка, – сказал он. – Как мне теперь объявить этим молодым воинам, что мы всем им отказываем? А придется. – Он покачал головой и горестно понурился. – Ах, если б живы были мои сыновья! Нет, Лавиния, слишком я стар для всего этого!

Я просто его не узнавала – никогда еще он так не говорил. А я не находила слов, чтобы ему ответить, как-то возразить – я была еще слишком молода. Меня охватила лишь неожиданная и совершенно непостижимая жалость к отцу, но, с другой стороны, мне вовсе не хотелось его жалеть, нашего гордого и мудрого правителя.

Латин, качая головой, побрел в лес, чтобы помочиться, но вернулся, уже несколько приободрившись, да и держался чуточку прямее.

– Не бойся, – сказал он. – Никаких оскорблений от них я не потерплю. Я все еще вполне способен защитить и свою дочь, и свой дом, и свой город. – И мы с ним принялись собирать свои немногочисленные пожитки, а когда покончили с этим, он сказал: – Мне бы только хотелось, чтобы мать твоя не испытывала столь сильного желания выдать тебя за Турна. Впрочем, я могу ее понять – это ведь ее племянник; ей, наверное, кажется, что таким образом она как бы вернет одного из своих сыновей. Ну что ж, милая, пора и в путь. – И Латин, тяжело ступая, двинулся по тропе, а я пошла следом.

Когда мы вышли на опушку, где устроились на ночь наши провожатые, они еще только просыпались. В небе над восточными холмами ярко горела заря, и вокруг стоял такой щебет, что казалось, будто разом запели все птицы на свете. Близ опушки леса протекал ручеек, и мы с отцом, опустившись на колени, хорошенько умылись. Вскоре поднялись и все остальные, и я услышала, как отец рассказывает им о велении оракула. Это меня в очередной раз очень удивило. Я-то считала, что Латин объявит об этом при большом стечении народа и, возможно, пригласив женихов, чтобы сразу всем объяснить, что я не выйду ни за одного из них, поскольку это мне запрещено высшими силами и нашими великими предками. То, что отец рассказал об этом прямо сейчас, означало, что уже через полчаса после нашего возвращения в Лаврент все это будет известно каждому в городе, а через день-два об этом будет знать любой человек в Лации. Я никак не могла понять, зачем отец так поступает. Впрочем, возможно, ему просто не хотелось самому говорить об этом Амате, и он надеялся, что она все узнает либо от меня, либо из уст наших сплетниц.