Повседневная жизнь времен Жанны д`Арк - Марселен Дефурно Страница 3

Как бы там ни было, но на деле господство короля было реальным лишь в пределах его владений, то есть в тех частях королевства, где между ним и его подданными не вставал феодальный правитель, обладающий истинной суверенной властью. На протяжении трех веков Капетинги стремились не к объединению Франции, но к тому, чтобы полностью подчинить себе, подменить собой являвшихся истинными местными государями герцогов и графов. К середине XIV в., когда всерьез начался конфликт между Францией и Англией, эта работа была еще далека от завершения: помимо Аквитании и Бретани на севере и на востоке существовали еще два больших феодальных владения: Фландрское графство и Бургундское герцогство. К тому же и создание «апанажей» ^[4] для младших сыновей французского государя замедляло процесс воссоединения королевских владений: едва Бургундское герцогство успело после смерти герцога Филиппа де Рувра (в 1361 г.) отойти к королю, как перешло в апанаж Филиппу Храброму, младшему сыну Иоанна Доброго. А его брак с наследницей Фландрского графства привел к созданию фламандско-бургундского государства, могуществом и богатством соперничавшего с французским королевством.

Феодальная раздробленность оставила глубокий след не только в политической жизни, она отразилась самым существенным образом и на морали, на нравственности людей. Мало того, в рамках феодальных княжеств появились настоящие провинциальные «национальности». Территории, которые по прихоти передачи по наследству или благодаря военной удаче в течение нескольких веков жили под властью одной и той же местной династии, осознавали свое своеобразие. Провинциальное подданство стало пользоваться приоритетом по сравнению с подданством французским, а иногда противостоять ему. Наиболее типичен случай Аквитании, в течение двух веков политически объединенной с Англией. Крайне ошибочно было бы видеть в ней английскую «колонию» на континенте – и потому, что именно герцоги Аквитанские становились английскими королями, а не наоборот; и потому, что аквитанцы, несмотря на достаточно большое количество выходцев из Великобритании, обосновавшихся в герцогстве, нисколько не чувствовали себя англичанами. Но они не чувствовали себя и французами: их экономические интересы – продажа своего вина, торговля своей солью – равно как и желание избежать подчинения капетингским государям, чья власть могла оказаться для них куда тяжелее правления собственных герцогов, заставляли их тянуться к Англии. «Уж лучше нам быть с англичанами, которые дают нам свободу и не стесняют, чем подчиняться французам, – говорил хронисту Фруассару некий горожанин из Бордо. – Мы продаем англичанам больше вин, шерсти и сукна, значит, естественным образом больше склоняемся к ним».

В этом «автономистском» настроении различие языков или диалектов не играло той роли, которую естественно было приписать этому различию нам – с нашими современными представлениями о национальности. Аквитанцы, говорившие на окситанском французском, отличались и от сентонжцев, с их лангедойлем, языком северных областей, и от беарнцев, чей окситанский диалект был очень близок к испанскому языку. Во время битвы при Пуатье, в 1356 г., в рядах армии, которую принято называть «английскими войсками», больше всего было людей, говоривших на французском языке: гасконцев, перигорцев и так далее. Во времена Жанны д'Арк термин «арманьяки», которым обозначали суровых воинов, говоривших наполовину по-испански и завербованных коннетаблем Бернаром д'Арманьяком ^[5] в своем пиренейском графстве, использовался, как это ни парадоксально, для обозначения «национальной» французской партии, возникшей в тот период, когда дофин Карл, лишенный наследства отцом, при поддержке «арманьяков» сражался с англо-бургундцами…

Подобное безразличие к языку было всеобщим. «Наваррцы, люди, принадлежащие к разным народам…», пишет Фруассар. Существование во Фландрском графстве двух различных лингвистических групп нисколько не препятствовало существованию фламандского национализма; то же самое происходило и в Бретонском герцогстве, с лингвистической точки зрения делившемся между французами и бретонцами.

Даже в провинциях, с давних пор объединенных принадлежностью к королевским владениям – Шампани, Турени, Лангедоке, – сепаратистские настроения оставались очень сильными, чему нередко способствовала и политика государей. Последние не осмеливались грубо задевать индивидуалистические настроения областей, долгое время живших вне королевской власти. Присоединение к домену сопровождалось ясно высказанным или молчаливо подразумевавшимся обязательством со стороны новой власти сохранить традиции, права и обычаи, существовавшие при прежнем режиме. Иногда даже, в знак расположения, местные привилегии не только подтверждались, но и увеличивались. Города, пользовавшиеся определенной муниципальной автономией, особенно ревниво оберегали свои права; во время тяжелого кризиса, который переживала Франция в начале XV в., они ставили собственные интересы – ив первую очередь соблюдение своих налоговых привилегий – выше общих интересов государства.

Королевская власть не располагала поддержкой стабильных учреждений, которые покрывали бы единой сетью все монаршие владения и позволяли бы уравновесить влияние центробежных факторов. Какими бы деятельными ни были бальи и сенешали, эти главные уполномоченные короля, повсюду они наталкивались на препятствие, созданное существованием все еще очень прочной сеньориальной власти: правосудие в значительной части оставалось в руках местных сеньоров; не было общей системы налогов, а кроме того, продолжало действовать правило, по которому король должен был покрывать расходы королевства за счет доходов – земельной рентой, феодальными правами, – полученных им со своего домена. Конечно, потребности войны все чаще заставляли короля просить «помощи» ^[6] у всех своих подданных, но эта помощь оказывалась только в исключительных случаях. Провинции, как и «привилегированные города», всегда старались «не расслышать» монаршего обращения, и лишь после трудных переговоров король добивался от муниципалитетов или «генеральных штатов», представлявших главным образом класс буржуазии, финансового участия в ведении войны.

Кроме того, крупный феодальный и династический конфликт, столкнувший правителей Англии и Франции, способствовал также и повсеместному пробуждению феодального духа и регионального сепаратизма. Сельские и городские жители, в сущности, достаточно равнодушные к ссоре, которая лишь постепенно примет характер «народной войны», старались освободиться от все более тяжкого бремени, которое налагала на них затянувшаяся борьба. Знать, со своей стороны, видела здесь возможность частично вернуть себе утраченные за прошедшие годы независимость и власть. Причем не только наиболее знатные и могущественные сеньоры колебались, кому из двух противников стать союзником, кому подороже продать свою поддержку, но и мелкие бароны поступали аналогичным образом. Либо они с выгодой для себя сговаривались с англичанами, либо искали в конфликте двух королей случай уладить собственные разногласия с местными противниками. Вот почему если не наиболее важные, то, по крайней мере, наиболее показательные эпизоды истории того времени происходили скорее на местном, чем на национальном уровне.