Анти-Ахматова - Тамара Катаева Страница 3

Добросердечные воспоминатели любят говорить, что это к старости, мол, она стала чрезмерно внимательна к своему имиджу. Это вовсе не так. Достаточно прочитать ее девичьи письма к деверю, выспренние и манерные до крайности — на краю психического здоровья — чтобы удостовериться: этот человек никогда уже не излечится от желания не жить, а создавать образ своей жизни для других. Это было ее «строительство» — то, что она делала в этой жизни.

26 марта 1922

<…> Мы садимся у окна, и она жестом хозяйки, занимающей великосветского гостя, подает мне журнал «Новая Россия» <…> Я показал ей смешное место в статье Вишняка, <…> но тут заметил, что ее ничуть не интересует мое мнение о направлении этого журнала, что на уме у нее что-то другое. Действительно, выждав, когда я кончу свои либеральные речи, она спросила:

— А рецензию вы читали? Рецензию обо мне. Как ругают!

Я взял книгу и в конце увидел очень почтительную, но не восторженную статью Голлербаха. Бедная Анна Андреевна. <..> — Этот Голлербах, — говорила она, — присылал мне стихи, очень хвалебные. Но вот в книжке <…> он черт знает что написал обо мне. Смотрите! — Оказывается, в книжке об Анне Ахматовой Голлербах осмелился указать, что девичья фамилия Ахматовой — Горенко! — И как он смел! Кто ему позволил! Я уже просила Лернера передать ему, что это черт знает что!..

Чувствовалось, что здесь главный пафос ее жизни, что этим, в сущности, она живет больше всего.

— Дурак какой! — говорила она о Голлербахе. — У его отца была булочная, и я гимназисткой покупала в их булочной булки…

К. И. ЧУКОВСКИЙ. Дневник (1901–1929). Стр. 202

Она считает своей собственностью все, что вокруг нее, не признает права других людей. Права Левы (сына Ахматовой и Гумилева) на родителей, права Голлербаха на информацию, которой он владеет.

П. Н. Лукницкий в двадцатых годах бывает в доме, где Ахматова живет с Николаем Пуниным (и его семьей), и по профессиональной привычке ведет дневник.

14.12.26

Детским голосом: «Дневничок… дать… она хочет…» Я дал свой дневник, неохотно… АА стала шутить и балагурить. Взяла дневник, стала читать.

Прочла несколько строк… «Видите, как хорошо! И как интересно!» — Стала уже внимательно читать дальше… — «Видите, как интересно! И если все будете записывать, будьте уверены, что лет через сто такой дневник напечатают и будут с увлечением читать!»

А мне надоело смотреть, как АА читает дневник…

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Т. 2. Стр. 83

«Дмитрию Евгеньевичу Максимову последнему Царскоселу стихи из его города смиренно Ахматова. 23 апр. 1961». Хотя звание, присвоенное мне Анной Андреевной («последний Царскосел») бесспорно, было завышено и слово «смиренно» нужно отнести за счет игры и лукавства, по все же эту надпись мне не хотелось бы признать насквозь ироничной <…>.

Д. МАКСИМОВ. Об Анне Ахматовой, какой помню. Стр. 106

Иногда люди видят, как нарочито все у нее: и постоянное упоминание царскоселства, и бесконечные манерные «смиренно», но написать об этом прямо нельзя. Даже старый знакомец Максимов вынужден надевать маску наивного удивления, ее лукавые игры описывать осторожно, не называть прямо: создание легенды.

Волков: <…> Она, конечно, хорошо понимала, что все ее сохранившиеся письма когда-нибудь будут oпубликованы и тщательнейшим образом исследованы и прокомментированы. Мне иногда даже кажется, что некоторые из своих писем Ахматова сочиняла в расчете именно на такие — тщательные, под лупой — исследования будущих «ахматоведов».

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 265

Как отдельную главу ее жизни, как директивную установку можно воспринимать называние ее стихотворения, написанного в разгар биографиетворчества: «Нас четверо».

Почти всего, чего она захотела, она добилась. Действительно, крупнейших русских поэтов XX века стали называть вчетвером. Назвала она — за ней повторяли. Про ЧЕТВЕРЫХ не сказал ни Пастернак, ни Марина Цветаева — с кем бы она стала себя считать? ни Мандельштам. Она назвала, чтобы это стало общеупотребительным.

Марина Цветаева написала «Стол накрыт на шестерых» — там об Ахматовой ни слова. Посвящено Арсению Тарковскому.

<…> В первые послесталинские годы <…> поднялись над нами четыре великие фигуры — Пастернак, Ахматова, Мандельштам, Цветаева — образовав что-то вроде заколдованного квадрата. <…>

Превзойти это четырехмерное пространство оказалось невозможным, а его наличие было благотворным и целительным, ибо определяло прежде всего духовный уровень и только потом эстетику стихотворчества.

Евгений РЕЙН. Заметки марафонца. Стр. 508

Это говорит один из солистов «волшебного хора» — самый примерный отличник. Скольких он заставил заучить наизусть это письмо счастья?

Замечу мимоходом, что четырехугольник — самая неустойчивая геометрическая фигура. Качни — он складывается в прямую линию. Треугольники стоят неколебимо.

Чем лгун отличается от солгавшего — лгун не может удержаться.

Ахматова записывает сама — то, что должно потом считаться фактом и кочевать из воспоминания в воспоминание. Например, такое:

В Москве: вечер в Клубе пис<ателей>, когда ДВАЖДЫ все встали. Ст<алин> спрашивал: «Кто организовал вставанье?»

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 191

Вот где исток этой величественной истории, которую знают все! Ее источник — сама Анна Андреевна. ОНА пишет об этом Эренбургу — а Эренбург все знал, если что-то действительно было. Ни про какие «вставания» он не знал — и она «сообщает» ему (ведь он пишет воспоминания, авось не захочет дотошничать, а просто бросит потомкам красивую легенду). Потом будут говорить — говорят: как вспоминает Эренбург, Сталин спрашивал: «Кто организовал вставанье?» Если бы это была не Ахматова, истоки легенды определили бы в два счета, но она патентованная Великая Душа, копаться — неприлично.

Противостояние Ахматовой тем, кого она считала своими оппонентами, было яростным, бескомпромиссным и не всегда справедливым. В «воспоминателях» она заранее видела противников.

Светлана KOBАЛEНKO. Проза Ахматовой. Стр. 385

Ну и конечно, любое упоминание о Николае Гумилеве имеет вступление: «Не так ли было с Пушкиным?» Сравнения Гумилева с Пушкиным даже не всегда в пользу последнего.

Почти каждый мемуарист пишет о славе, не замечая, что слово подсказано ею, ею введено, ею не пропущено ни разу. ОНА подкладывает ключевые слова: красота, стройность, страдания, слава, и все охотно используют их.

Стихотворение памяти Булгакова, где рядом с выдержанным в высоком трагическом стиле портретом писателя привычно обрисовывается собственный образ величественной плакальщицы об умершей эпохе и умерших замечательных людях…