Тайны дворцовых переворотов - Константин Писаренко Страница 29

Установление персоны, контролирующей распорядительные полномочия, – проблема более сложная. На словах и в Лондоне, и в Стокгольме наследственный монарх почитался как фигура, доминирующая в ключевой ветви власти. На практике короли в лучшем случае имели право совещательного голоса, а в худшем довольствовались функцией гусиного пера, обязанного безропотно подписывать любые документы, исходящие от собственного правительства (лондонского кабинета министров или стокгольмского риксрода), которое целиком зависело от депутатов обеих палат в Англии и риксдага в Швеции.

Таким образом, в 1730 году и в скандинавской державе, и в Великобритании форма власти по основным параметрам совпадала с той, которая ныне господствует почти во всех государствах Европы, – демократической республикой. Но если сейчас, за редким исключением, сразу видно, кто стоит у руля – избранный парламентом премьер-министр (и в королевской Англии или Швеции, и в президентской Германии или Венгрии), то в пору дебюта на политической сцене тех, кого по праву надо бы называть выборными монархами (в противоположность королям и императорам – монархам наследственным), подобная ясность с главной должностью государства существовала не везде.

В Швеции догадались ее обозначить, учредив пост канцлера, а в Англии – нет. До 1760 года, пока король Георг III не вернул себе исполнительную власть, первую скрипку в британском правительстве могли играть и первый лорд Казначейства, и статс-секретарь Северного департамента (с 1782 года министр иностранных дел), и статс-секретарь Южного департамента (с 1782 года министр внутренних дел). Что касается 1730 года, то Шведским королевством тогда руководил канцлер Арвид Горн, а Британией – первый лорд Казначейства Роберт Уоллпол.

* * *

Как только в конце января началось формирование антиголицынской коалиции, над честолюбивым князем нависла новая опасность, на сей раз в лице А. И. Остермана. Хворавший неведомо чем вице-канцлер, хоть и лежал, не поднимаясь, в постели, ситуацией в Белокаменной владел очень хорошо. Когда ночью 19-го числа в Лефортовском дворце верховники горячо спорили о будущем России, Андрей Иванович в дебаты не вмешивался. Зато внимательно наблюдал за разгоравшимся конфликтом между Голицыным и Долгоруковым. На утреннее заседание в Кремле барон Остерман не поехал. С перечнем кондиций и двумя подходами к реформе государственного устройства он уже ознакомился, а имя победителя ему и так сообщил бы кто-нибудь из секретарей.

И к авторитарной, и к демократической модели республики барон относился отрицательно. Ведь первая таила в себе деспотизм еще более жестокий, чем абсолютизм Романовых, а вторая могла стать причиной нескончаемых межпартийных дрязг и политических кризисов, подрывающих стабильность и прочность государства. Как устранить надвигающуюся на империю угрозу? Этого на рассвете 19 января Остерман не ведал. Тем не менее один верный шаг сделал. Судя по всему, по его просьбе один из братьев Левенвольде снарядил в Курляндию надежного слугу с посланием для Анны Иоанновны, раскрывавшим герцогине обстоятельства избрания ее царицей. Кроме того, в нем содержалась рекомендация согласиться с требованиями Верховного Совета и подписать кондиции, которые при благоприятной конъюнктуре всегда можно отменить.

О том, что конъюнктура действительно складывается благоприятная, вице-канцлер узнал днем 19 января. Сперва секретарь Иван Богданов, а позднее тайный советник Василий Степанов доложили о результатах утреннего совещания правительства. Весть о назначении В. Л. Долгорукова главой делегации не оставляла сомнений: Д. М. Голицын одержал верх над соперником, то есть концепция авторитарной республики восторжествовала, что неминуемо должно вызвать среди дворянства брожение и возмущение. Протестами барон и намеревался воспользоваться, мобилизовав недовольных на защиту законных прав Анны Иоанновны.

19 января судьба опять улыбнулась Андрею Ивановичу: Голицын поручил ему надзирать за подготовкой похорон скончавшегося императора. К больному вице-канцлеру зачастили члены погребальной комиссии, руководители коллегий и дворцовых контор. Естественно, визиты не ограничивались решением конкретных проблем, связанных с печальной церемонией. О политике тоже говорили. В итоге квартира Остермана во дворце Лефорта превратилась в штаб оппозиции Голицыну, где медленно, но довольно успешно формировался крепкий альянс разных партий и группировок, не желавших мириться с диктатурой престарелого аристократа. Тактика сопротивления вырабатывалась тут же. Очевидно, гостеприимному хозяину принадлежала генеральная идея – повторить маневр 1725 года: сыграть с неприятелем в поддавки, усыпить бдительность врага мнимым одобрением планов по лишению Анны Иоанновны власти, а в удобный час организовать сильную демонстрацию под другими, спасительными для династии Романовых лозунгами.

* * *

25 января В. Л. Долгоруков, М. М. Голицын и М. И. Леонтьев добрались до курляндской столицы. Аудиенция в Митавском замке сюрпризов не преподнесла. Герцогиня без возражений начертала на привезенной бумаге: «По сему обещаю все без всякого изъятия содержать. Анна». Правда, спустя сутки перед делегатами предстал арестованный камер-юнкер герцога Голштинского Петр Спиридонович Сумароков, жаждавший зачем-то встретиться с Анной Иоанновной. Допрос показал: придворный Карла-Фридриха собирался от имени П. И. Ягужинского предупредить царицу о неискренности комиссаров Верховного Совета, заявивших о всенародном одобрении кондиций. Павел Иванович осмелился также посоветовать императрице, дабы та затребовала у депутации письменное свидетельство о том, что пункты «подлинно… от всего народу и всем собранием» учинены, и намекнула бы при этом о намерении лично убедиться в правоте верховников по прибытии в Москву.

В. Л. Долгоруков, наверное, посчитал, что вовремя пресек миссию прыткого камер-юнкера. Однако есть основания подозревать, что если не сам, то через саксонского курьера Иоганна Геске, покинувшего Москву 19 января, Сумароков (выехав в ночь с 20 на 21 января, он нагнал нарочного возле Новгорода) все-таки успел изложить Анне Иоанновне рекомендации Ягужинского, подтверждавшие информацию, полученную от Левенвольде.

28 января генерал-майор Леонтьев с письмом Анны и несчастным узником отправился в обратный путь. 29 января из Митавы тронулся поезд новой царицы. В Москве о положительном ответе курляндской затворницы узнали в два часа дня 30 января, прочитав послание главы делегации, которое министрам вручил прапорщик Алексей Макшеев. 1 февраля в город возвратился Леонтьев с арестантом и важными документами. Голицын, тут же ознакомившись с последними, немедленно велел развозить повестки по дворам, приглашая генералитет и знатное шляхетство собраться в Кремле завтра, в понедельник в девять часов пополуночи.

2 февраля 1730 года на рассвете верховники съехались в Золотую палату (куда Совет с канцелярией переселился 25 января). Заслушали письменное согласие Анны Иоанновны на ограничение своей власти, текст кондиций с августейшим автографом. Затем впустили в комнату фельдмаршала И. Ю. Трубецкого, действительных тайных советников И. А. Мусина-Пушкина и М. В. Долгорукова. В их присутствии просмотрели список лиц, вызванных по повестке во дворец. Кто-то молвил, что «некоторым из тех персон быть не надлежит» на торжественной церемонии. Но ввиду того, что генералы и советники уже томились в ожидании в соседнем покое, министры решили никого зря не обижать. Тогда Дмитрий Михайлович приказал распахнуть двери, и три архиепископа (Новгородский, Ростовский и Коломенский), сенаторы, военные и статские чины вошли в палату.