Я дрался за Украину - Антон Василенко Страница 28

Вот я недавно ездил в Моршин в санаторий, взял литературу об ОУН, поинтересовался Луцким районом — так про «Антона» пишут хорошо, пишут, что он был геройский парень. Но он пошел к своей любовнице, и его там накрыли плащ-палаткой, и он не мог ничего оружием сделать. На допросах он стал выдавать наших связных, и где-то в это время связной из села принес мне грипс «открытым типом» — пришел к нам в хату. Меня дома не оказалось, так он его отцу отдал. Это происходило в августе 1950 года, я был в командировке, ездил в Карпаты — привозили трубы с нефтепромыслов на электростанцию. Приезжаю, отец мне передает грипс. Я сразу говорю: «Папа, видишь, что-то будет не то!» Связной в дом пришел! Такого не могло быть! Мало ли кто он такой! Бывало, что хлопцы-повстанцы приходили в нашу хату, ночевали — но я их знал. А то пришел просто мужик из села, а кто его послал, кто дал ему этот грипс? Ну и все, я уже настроился на то, что, может быть, наша сеть уже раскрыта… В грипсе говорилось, чтобы я вышел на связь на Гнидаву. Я вышел на связь — никто не пришел ко мне. Я подождал минут двадцать, нельзя долго ждать — у нас встречи всегда назначались минута в минуту. Вижу — что-то не то. А тех, кто должен был прийти, уже, наверное, сцапали тогда, но всего я и по сей день не знаю.

И так оно дальше тянется, тянется… 27 октября 1950 года я собрался ехать на Львов, выгоняю машину, и тут вызывают меня к директору. Захожу — сидят двое в штатском, молодые ребята: «Хотим с Вами поговорить. Пойдемте с нами». Один стал с той стороны, второй с другой стороны. Я понял в чем дело — все! Меня — в контрразведку, держали там четыре дня. Допрашивали, уговаривали: «А может, еще придут, мы Вам дадим пистолет, постреляете их». Я говорю: «Я никого не стрелял и не собираюсь стрелять — они меня раньше застрелят, чем я их». Допрашивали по-всякому — и что, и как. А нет никаких доказательств — они не знали, за что зацепиться. Ну я стал рассказывать — должен же был что-то рассказать. Поэтому я на следствии фантазировал. Говорил, что шел с танцев, на поле меня хлопцы встретили, сказали, что если кому-то скажу, то меня найдут и задушат, что я боялся об этом сказать, что меня заставили покупать им всякое, что пару батареек сказали купить. «А возил их на машине?» — «Ну, я не знаю, я зерно возил, ночевали у нас грузчики — те, что зерно привозили, в 1948 году». Такого наговорил, что всего сейчас и не вспомню. Если бы я сказал правду, то потянул бы за собой человек пятнадцать, не меньше! Но к нам с отцом они не имели никакой зацепки — только то, что к нам приходили хлопцы, что я покупал им батарейки и всякие другие товары. Ничего на меня не нашли, ничего не смогли мне предъявить.

Просидел я три месяца в этих казематах — там и били, и что хочешь делали. Потом передали меня другому следователю — был такой капитан Химченко, пожилой мужик, уже седой. Тот гуманно ко мне относился. Говорит: «Ну что, будем писать?» А я ему отвечаю: «Да что писать — уже все написано. Больше я ничего не знаю». Приносил мне котлетку пару раз. Давал мне немного подремать, говорит: «Дремай! Только смотри, если кто-то будет заходить, то просыпайся сразу!» Такой дядька хороший! И в конце он мне сказал: «Антон, держись в лагере — никуда не суй нос. Долго сидеть не будете!» Что-то они, старые чекисты, уже тогда пронюхали.

И, короче говоря, нас с отцом отправили на суд. 27 января 1951 года проходил этот суд. Тот, что мне грипс приносил, становился на очную ставку, а я отказывался. И он на меня не мог показать, потому что он меня не видел. Так он показывал на отца. И получилось так, что не к кому крепко прицепиться. Но все равно… Дома мачехе кто-то подсказал нанять адвоката. Наняли. Дошло до него слово, он говорит: «Что суд подтвердит, с тем я согласен». Дали мне двадцать пять лет и пять «по рогам» (лишение прав) с конфискацией имущества. Статьи были 54—1а, 54–11.

Из Луцка была пересылка на Харьков, из Харькова на Новосибирск, оттуда в Комсомольск-на-Амуре, там сидели почти три месяца — до мая месяца ждали, пока откроется навигация на Магадан. Сидели на открытом месте, под навесами — холодно, мокро. Люди умирали, и никто на это не смотрел. Мы с одним парнем сидели, и возле нас умер один человек. А как раз пайки разносили, так мы промолчали, что он умер — нам же пайка осталась!

Завезли в Магадан, там пересылка, посидели на пересылке три или четыре дня, нас обмундировали, посадили на машины и повезли вглубь Магаданской области. Оказались мы в лагере Бутугычаг — это по-якутски означает «Долина смерти». Там работал урановый рудник, завезли нас туда. Там каторжане работали — в основном «двадцатипятилетники», сидели по большим статьям. Нас, молодых парней, сразу собрали и отправили на каменный карьер, там мы две недели работали, пока всем разнарядки сделали. Раздали разнарядки, и меня — в урановую шахту, откатчиком в забой. Работа такая — набрасываешь руду в вагонетку и откатываешь ее к выходу. Но нашелся там земляк, из Маяков, Кушнирук Дмитрий — он потом тут, в Луцке, жил, мы с ним часто встречались. Как новый этап приходит, то каждый спрашивает: «Кто? Что? Откуда?» Познакомились мы с ним. У Дмитрия было пятнадцать лет каторги за то же, что и у меня — по статье 54–11. Наши хлопцы с Волыни работали шахтерами, по восемьсот граммов хлеба получали, дали мне буханку хлеба — так я эту буханку сразу смолотил с голодухи! Ну что там мне давали — по триста граммов хлеба в день и кусок селедки. Я полгода прожил на таких харчах, весил пятьдесят три килограмма всего-навсего! А Дмитрий в мастерских работал, наверху — ремонтировали оборудование и все такое. А я пока работал в шахте. Жили мы с ним в одном бараке. Проходит три или четыре месяца, он мне говорит: «Слушай, Антон, начальник рудника ищет специалиста — надо ему машину отремонтировать, ГАЗ-67. Ты можешь сделать?» Я говорю: «Могу». Он говорит: «Хорошо, я подам начальнику заявку, чтобы тебя перевели в нашу бригаду». И так он мне помог, вытащил из шахты наверх. Пригнали мне машину, а мне что — я знал эти моторы, знал эту машину, она на «виллис» похожа. Сделали мы машину, я мотор перебрал, покрасили ее. Шофер приходит, завели машину, он говорит: «О, хорошо!» Сел, поехал. Выписывают мне благодарность. И все, меня уже за специалиста держат. И этот шофер привез нам ведро картошки — замерзшей, мороженой. Мы ее на всю бригаду сварили, она сладкая, но мы же столько времени картошки не видели! Так я спасся. Оно-то и в шахте радиация, и наверху радиация, но тут хоть эту пыль не глотаешь. Что я скажу — в тех условиях только благодаря взаимопомощи и можно было выжить!

Так я в мастерской и работал. В 1953 году Сталин умирает, в 1954 году рудник закрывают, потому что уран нашли где-то на материке. А раньше руду возили самолетами, в бочках, и это стало невыгодно. И нас этапом везут в поселок Белово, там была золотоносная шахта. Там меня сначала отправили в шахту вентиляторщиком. А чуть позже стали в поселке организовывать оркестр. А я еще в Луцке учился играть на трубе. И отец мой играл на трубе, и дома труба была — так что я умел играть. Решили взять меня в этот оркестр, а я говорю: «Если хотите, чтобы я играл в оркестре, то переведите меня из шахты наверх. Я в шахте надышусь пыли — как я буду играть?» Перевели меня в мастерскую, я там отработал два года. В 1956 году и этот лагерь закрывается — комсомольцы приехали. И произошел один казус. Нам сняли номера, перевели нас на «хозрасчет» — можно было получить по десять рублей на руки, а у кого больше, то переводили на «лицевой счет», но много никто не получал, потому что с нас за все высчитывали. Прислали нам в мастерскую нормировщика. А бригада была большая — механическая мастерская, электроцех, работало где-то человек восемьдесят. Этот нормировщик стал вычеркивать — нам механики с шахты приносят или фланцы выточить, или трубы сделать, а он нам такие работы не хотел записывать. А нам надо, чтобы «процентовка» была, чтобы мы могли что-то получить! Я пошел к этому нормировщику, хотел ему врезать, говорю: «Я тебя, гада, убью! У меня и так срок двадцать пять лет — пусть добавляют! Если не будешь подписывать того, что я тебе даю, то убью тебя. А скажешь кому-то, мы тебя задушим, под камни положим — тебя никто не найдет». И он стал подписывать все бумаги, которые мы ему давали.