Московские дневники. Кто мы и откуда… - Криста Вольф Страница 27

Литературный музей, Донелайтис, картины молодых, отчасти нам знакомых. Красивые писательницы. Все это в доме писателя, который оставил его в наследство коллегам и инвалидное кресло которого стоит там до сих пор. Прогулка по главной улице. Все — провинциальнее и грязнее, чем в Вильнюсе. Население, пожалуй, больше польское. Ветер гонит пыль по улицам, местами очень разбитым.

Назад, почти во сне.

Вечером у Альдоны. Дом, утопающий в цветах. Маленькие, заставленные, уютные комнаты. Мадонны, пальмовые листья, народное искусство: специально для нас выставка. Подарки. Застолье: мы четверо, Альдона, ее муж (врач), Казис, Мильда, 2 дочери Альдоны (блондинки), черноволосый зять, под конец еще один художник. Тосты, много еды, в конце опять громадный торт. Еще мы заходим в подвальную мастерскую обработчика янтаря и в чердачное ателье художника. Всюду подарки.

Вторник, 2 июля

С утра самолетом обратно в Москву, покупки на улице Горького. В 16 часов в «Иностранной литературе» с Топером и 5 дамами, в том числе начальницей отдела Анной Павловной с пучком и Тамарой М. [Мотылевой]. Два часа оживленного и веселого разговора, мне пришлось рассказать о своей рук[описи] и т. д. Под конец спрашиваю, будет ли она теперь напечатана. А.П.: «С вашего позволения, я вам напишу. У нас большая редколлегия, которая по-настоящему работает, и ей нужно время…»

В «Эстеррайх. фольксцайтунг»: в Праге опубликован манифест «2000 слов». Мы встревожены.

Открываем сберкнижку на 150 рублей.

Ужин в «Украине», только Вайзенборны, Стеженские, Фрадкин с женой, кроме того, ненадолго какой-то ученый муж.

Ср., 3 июля

Спозаранку на аэродром. Вылет в 7.30, в 8 часов — Шёнефельд.

За время поездки прочитала:

Сароян. Человеческая комедия

Сэлинджер. Выше стропила, плотники!

Биография Горького, изд-во «Ровольт».

[…]

[Берлин] 4.7

После поездки в Советский Союз. План подспудно присутствовал все время. Наверно, придется написать. Первая фраза будет такая: «Начинаю со страхом». (Ф. Достоевский: «Пишу со страхом и восторгом».) Ощущение, что это мой материал.

Повсюду мы так или иначе встречались с рукописями Солженицына: Копелев, Мотылева, Трифонов, Гинзбург, Бунин, Стеж. [Стеженский], даже Сая говорили о них. Их две: «Раковый корпус» и «В круге первом». Последняя — более ранняя, сейчас он ее перерабатывает. К сожалению, она уже на Западе и будет напечатана там (как и «Раковый корпус»). Т. Мотылева: В «В круге первом» речь идет, к сожалению, о государственной тайне: об арестованных ученых, которые в лагере работают над неким изобретением (речь идет, наверно, о возможности идентифицировать голоса по телефону — важно для прослушки!). Описан, как говорят, один рабочий день Сталина. Большинство были за публикацию «Ракового корпуса». «Новый мир» уже отдал рукопись в набор, но потом ее запретили. Говорят, Федин на соответств. заседании правл. Союза занял очень консервативную позицию. Письмо Катаева Федину: он предает их общие юношеские идеалы и т. д.

С. [Солженицын] живет в Рязани, скромно, вероятно, главным образом на средства своей жены. Говорят, у него «железная воля». Другие говорят иначе: все знают — у Маяковского тоже была железная воля, а он вдруг возьми и покончи с собой. (Эткинд) С. снова и снова требует «только», чтобы его напечатали. (Гудавичюс: его критика беспощадна, не оставляет ничего хорошего, стоит «за баррикадой». Снова и снова: проблема правды.)

Откровенные разговоры, сразу повсюду, возбуждение по поводу цикла о Маяковском в «Огоньке». Хотят доказать, что М. погиб не из-за противоречий общества и своей любви к Лиле Брик, а что его сгубила литературная клика, к которой относились Осип Брик и другие еврейские интеллектуалы. (Гинзбург: «В конце концов выяснится, что виноват я: маленький, шустрый, черноволосый еврейский мальчонка-сосед, показал ему язык за день до его смерти. Это была последняя капля».) Из рук в руки передают 60-страничное письмо академика Сахарова (якобы «отца водородной бомбы»), где он говорит об условиях, необходимых для выживания человечества. Видит две величайшие опасности: истребление всего человечества ядерным оружием и скачкообразный рост населения на Земле. Демократия как условие выживания, не упрямое противостояние в силовых блоках. Свобода информации.

[…]

Вт., 6.8.68

В дневнике Фриша пьеса, которую он называет «Автобиография» (написана примерно в 25 лет): «В какой-то мере было шоком впервые всерьез представить себе, что жизнь может не удаться». — «В мире, околдованном предрассудками, собственное личное воззрение кажется мне крайне важным».

В июле 1948 года Фриш размышляет о Европе, которая дорого заплатила за свое господство над остальным миром: «Естественное следствие любого длительного господства, не только европейского, что она медленно слагает оружие. Благодаря разного рода достижениям, которые были европейскими, мир, находившийся под властью европейцев, изменился таким образом, что именно эта старая Европа, экспортируя свои достижения, раз и навсегда выбыла из гонок… Главное в том, что за все, составляющее ее, Европе пришлось заплатить цену, какую открытые и пробужденные колоссы на себя не берут, цену истории, крови, жизненной силы. Изучать мир, узнавать его, пробуждать стоит сил. Сделать открытие или использовать изобретение, всячески их развивать и применять по-новому… Даже тот, кто не изобретал самолет, может на нем летать, заучив уже существующие приемы, ему незачем столетиями их нащупывать. Летание, однажды в принципе изобретенное, не стоит ему ничего, кроме бензина и масла, труда, ума, но не истории, не жизненно важной субстанции, и вскоре он летает лучше изобретателя, так как нервы у него моложе: например, русские или американские нервы. (У Торнтона Уайлдера: отец, мистер Антробус ^[21], только что изобрел колесо, а мальчишка, поиграв с ним едва ли минуту, предлагает отцу: Папа, на него можно поставить кресло!) … Речь идет, по-моему, не столько об иерархии, сколько о процессе, о развитии.

Молодые нервы, нехватка исторического опыта, скепсиса — вот, конечно, условия, когда хочешь обладать отцовским колесом и тем самым владеть миром. Нехватка скепсиса, нехватка иронии — именно это и удивляет нас в первую очередь в их физиогномии…

На что Европа должна надеяться: быть тем, чем была Греция во времена Александра, чем для Европы является Италия, стать такой для мира завтрашнего дня».

Ведь Фриш действительно еще в 1948-м написал, что брехтовский эффект очуждения надо перенести на прозу!.. Наслаждаться высоким удовольствием, что мы можем вмешаться, производя самым легким способом, ведь самый легкий способ существования (говорит Брехт) заключен в искусстве. Заманчиво приложить все эти идеи и к писателю-прозаику: эффект очуждения языковыми средствами, игровое сознание в рассказе, откровенно артистическое, которое большинство читающих по-немецки ощущают как «неприятное удивление» и попросту отвергают, ибо оно слишком «артистично», ибо препятствует вчувствованию, не позволяет увлечься, разрушает иллюзию, а именно иллюзию, что рассказанная история произошла на самом деле и т. д.