Поколение пустыни. Москва - Вильно - Тель-Авив - Иерусалим - Фрида Каплан Страница 27

Люди старше нас выдержали этот революционный кризис, были сосланы в Сибирь, оттуда бежали за границу, уходили в подполье и продолжали свою тяжелую и опасную работу, которая в 1917 году привела к новой и окончательной русской революции.

В русской среде еще появилось течение «огарков», сторонников «санинства» (по имени героя романа Арцибашева) и циничной и свободной любви: но мы, еврейские девочки, этого не принимали и не признавали, мы только понаслышке знали, что такое существует. Религия была как-то дискредитирована, все были атеисты, никто не сознался бы, что ходить в синагогу и слушать пение хора и хорошего кантора доставляет удовольствие и успокаивает душу.

В Вильне в хоральной синагоге мне приходилось слушать курс лекций по еврейской истории, который читал д-р Шмария Левин ^[108], наш казенный раввин, член Первой Государственной думы, а впоследствии — известный сионист. Эти лекции наводили на мысль о еврейских национальных идеалах, о собственном государстве в прошлом и будущем.

Я много задумывалась о Боге, Разуме и Абсолюте, о Морали с большой буквы, но ни за что не созналась бы в этом никому. В минуту горя искала опоры вовне, в каком-то Боге, которому молилась. Мораль считала абсолютной правдивостью и честностью — мораль эта была юношески жестокая, аскетизм в одежде, отрицание радостей, как веселье, танцы, легкая любовь. Так я себе испортила несколько лучших лет своей молодости. Правда, мы кокетничали другими качествами: простотой, серьезностью, меланхолией, и как всякое кокетство — это имело успех. Мы нравились своей «непонятностью и одиночеством». В 15 лет я себя чувствовала не только взрослой, но и старой. Гимназию я презирала, перестала влюбляться в учителей и гимназистов, ненавидела нашу начальницу, всех буржуев и мещан и аристократов, а как теперь вспоминаю — гимназия была прекрасная. Когда я потом сравнивала ее и школы, где учились мои дети, я жалела моих ребят.

В то лето в Москве я пристрастилась к картинным галереям и выставкам. Картина Ге «Что есть истина?», где окровавленного Христа ведут на Голгофу ^[109], произвела на меня сильное впечатление. — Что есть истина?

После музыки картины были вторым моим сильным увлечением. Я выезжала одна или в сопровождении одной из тетушек в Москву, мы гуляли по Воробьевым горам, на берегу Москвы-реки, посещали дворцы, дворец Михаила Федоровича Романова, Третьяковскую галерею, Галерею Щукина и др. Картины Репина — «Иван Грозный», Бастьена Лепажа (в деревне) ^[110], друга Марии Башкирцевой, и многое другое, чего я до того не видела, хотя долго жила в Москве, и что я показывала моим тетушкам в первый раз, — давало новое содержание нашей жизни.

* * *

Под конец лета, когда нужно было вернуться домой в Вильну, я приняла решение, которое было настоящим сальто-мортале в то время: я решила выступить из гимназии с ее рутиной, уроками и мелкобуржуазным укладом жизни, как это называлось, и начать «экстерничать» — сдавать экзамены при мужской гимназии за восемь классов, чтобы поступить без задержек и промедления в университет.

Мои родители были очень против этого решения, мама видела, что я схожу с «прямой дороги» и никогда не кончу среднего учебного заведения. Отец считал, что это будет стоить в три раза дороже, чем самая дорогая гимназия. Но я настояла на своем и седьмой класс провела дома.

В то время было очень строгое и антисемитическое отношение в гимназиях и к экстернам. Это было время министров Шварца и Кассо ^[111]. Процентная норма была не только введена в гимназии, но и в экзамены вне гимназии: в каждом еврее видели бунтаря, подозрительного революционера, готового на террор, и способных евреев не хотели допускать ни в какие свободные профессии. Только взрослые, не прошедшие почему-либо регулярной школы юноши или кандидаты заграничных университетов решались экстерничать. Особенно способные еврейские мальчики из провинции, которые убежали из набожных домов, чтобы на медные гроши закончить свое образование в большом городе, — все эти элементы решались пойти к экзаменам на аттестат зрелости. Девушек почти не было, и я была одна из очень немногих. Экзамены действительно были «испытанием», но я прилежно взялась за математику, физику, тригонометрию, космографию, словесность и латынь по программе мужской гимназии.

Я взяла себе двух учителей, одного по реальным, другого по гуманитарным предметам. Кроме того, я продолжала свои занятия музыкой и языками. Кроме расходов, которые я наложила на отца, его еще огорчал мой плохой вид, худоба, бледность, покашливание, он всячески старался помочь мне поправиться, давал деньги на фрукты и сладости, чем я злоупотребляла. Отсутствие школы дало мне много свободного времени, и я начала запоем читать.

Я перестала гулять утром и после обеда и только иногда вечером выходила с подругами в театр или на концерт. Я стала надевать более длинное платье, и в 15 лет мне можно было бы дать все 18. Я завела знакомства среди студентов и курсисток или тех же экстернов. Некоторым было по 35 лет, но у нас были общие интересы; от своих подруг я все больше отходила: гимназистки, девчонки — вот чем были они в моих глазах.

Я читала Роверта Овена, Ницше, «Историю земли» Неймара, Бокля, Смайльса, Спенсера, ^[112] не говоря уж о русских классиках и критиках, таких как Добролюбов, Чернышевский, Белинский и Писарев. Я выписывала русские журналы и с нетерпением дожидалась каждого нового номера. Мама окончательно потеряла контроль над моим чтением. Раньше, бывало, я с ней делилась прочитанным, теперь это вышло за пределы наших общих интересов. С учителями я читала Гете и Шиллера, Лессинга, а в моей комнате была большая библиотека сыновей мачехи, и там были все французские классики, Золя и Мопассан в том числе.