Поколение пустыни. Москва - Вильно - Тель-Авив - Иерусалим - Фрида Каплан Страница 26

Один такой товарищ дал мне пакетик и попросил подержать до востребования. Я закопала револьвер под грушевым деревом, потому что боялась обыска, если не со стороны полиции, то со стороны отца, не спала всю ночь и была рада, когда на следующий день прислали за пакетиком. В 14 лет моя революционная деятельность почти на этом и закончилась.

В самый разгар революции давали в нашем городском театре «Ткачи» Гауптмана ^[99]. Перед этим полиция сожгла в Томске целый театр с молодежью. Спектакль у нас кончился поздно — были еще речи, выкрики, пение революционных песен и гимнов, качали героев революции, выпущенных из тюрем или еще туда не посаженных, вообще, настроение было сильно повышенным. Полиция у нас держалась сдержанно, но казаки на лошадях стояли наготове. Когда я вышла из театра, к моему ужасу я увидела расстроенного папу, он стоял все время на морозе, поджидая меня. Я хотела было возмутиться, что меня так компрометируют перед товарищами, ведь я не маленькая, но в конце концов я поняла, какая у него ответственность перед мамой. Я пожалела его испуганное и несчастное лицо и без всяких возражений дала увести себя домой.

Один из моих товарищей был «серьезный», даже большевик. Он посылал мне открытки с портретами Маркса, Лассаля, Розы Люксембург и Веры Фигнер. Он воспитывал меня для революции. Тогда открытки жанровые — «Вечеринка» Маковского или «Покинутая» Гарриса и «Какой простор» Репина — все эти тенденциозные картины были очень в моде. На вечеринках читали «Девятый вал», «Сакья Муни» Мережковского, «Белое покрывало» Муне Сюли ^[100] и другие.

Все наши девушки разделялись на «серьезных» и «пустеньких». На гимназических вечерах было не принято танцевать, хотя мы безумно завидовали «пустеньким», которые танцевали. Тем не менее молодость брала свое: пустенькие или серьезные, но мы все умели танцевать вальс, па-де-спань, па-де-патинер, па-де-катр, венгерку, краковяк, лезгинку, шакон, миньон, польку, мазурку, кадриль и русский казачок. Я, как москвичка, танцевала лучше других. Но и в Вильне был учитель танцев, который преподавал нам и нашим кавалерам эти сложные танцы. Иначе мы бы наступали на ноги друг другу. Меня как бывшую «балерину» часто просили танцевать соло, и я имела особенный успех. Зато моя подруга по классу Раля очень хорошо декламировала. Ее заставляли читать Апухтина, Надсона, которым увлекались все из-за его меланхолического романтизма, и Фруга. Стихи последнего — как национального поэта — были дань сионизму. Раля эффектно заканчивала: «И Бог, великий Бог, лежал в пыли!» ^[101] или «Так могла солгать лишь мать, полна боязни, чтобы сын не дрогнул перед казнью!» ^[102], или она печально начинала: «Нет, муза, не зови, не увлекай мечтами» ^[103]. Молодежь не скупилась на аплодисменты.

На одном таком вечере, когда мне было 15 лет, я познакомилась с русским гимназистом — он меня пригласил танцевать вальс. Я по обычаю «серьезных» пробовала отказаться: «Я не танцую», но так как он был из лучших танцоров, я не устояла и протанцевала с ним весь вечер. Потом он пошел меня провожать.

По дороге он мне рассказал, что его старший брат, студент, недавно покончил самоубийством и что он тоже не видит никакого смысла в этой жизни: русская революция провалилась, реакция восторжествовала, и нас всех, кто не хочет смириться и терпеть старый строй, ждет тюрьма и ссылка. Он вообще сомневается, имеет ли смысл бороться, и у него нет достаточно цинизма и эгоизма, чтобы уйти в «личную жизнь», стремиться к карьере инженера, который будет наживать капиталы на постройках железных дорог или домов для богачей.

Почти все мои подруги, которые были «посерьезнее», в это время политической депрессии ныли, стонали, жаловались на скуку жизни, на будни, на пустоту, на буржуазную среду, которая их «заедает». Все стремились, как чеховские сестры, «в Москву, в Москву, в Москву», причем у каждого была другая Москва, недосягаемый идеал, заграничный университет, великая любовь и самостоятельная «красивая жизнь», как в «Гедде Габлер» Ибсена. Я, конечно, тоже не была лишена этой мировой скорби.

Я читала «Кво вадис» Сенкевича ^[104], дневник Марии Башкирцевой ^[105], сама хотела быть жертвой львов на арене Рима (если не за христианство, то за какой-нибудь другой идеал) или быть умирающей от чахотки художницей в Италии, как Мария Башкирцева. Было интересно жить в артистической богеме и умереть «среди роз», как героиня Зудермана ^[106].

Кто умел, писал стихи и переписывал в альбом друзьям «на вечную память». При расставании давали всяческие обеты и уверения в том, что будем «нести светоч», что не сойдем с «дороги тернистой» и все в том же духе. Лето 1907 года я провела у дедушки, под Москвой. Мне дали комнату — балкон с большим окном, которое почему-то называлось венецианским. Я начала давать уроки за плату (первый шаг к самостоятельности) и на заработанные деньги купила себе отрез на платье, которое тут же наша домашняя портниха Аннушка мне сшила.

В толстых журналах тогда печатались романы и рассказы Боборыкина, Найденова, Потапенко, Арцыбашева и Амфитеатрова ^[107] — это была скорее публицистическая беллетристика, чем художественная, но она давала нам темы для споров и размышлений. Идеализм и реализм, родственность душ, непонятые натуры, торгашество и буржуазность, «чистота и грязь» (в вопросах пола), филантропия, которую начали презирать, политика, до которой мы не доросли, — все это создавало в душах детей такой сумбур и неразбериху, что мы не находили себе места. И не было той чуткой души, которая бы могла объяснить и помочь разобраться во всех этих проблемах. Мы знали, что у родителей нельзя искать «чуткости» (словечко, которое не сходило с уст, — жены не находили чуткости у мужей, а мужья у жен, — так нам, по крайней мере, казалось, и мы жалели наших старших сестер и тетушек, потому что их мужья не были «чуткими»).