Год чудес - Джеральдин Брукс Страница 27

Я покачала головой:

– Миссис Момпельон, не стоит давать ей опий. Потуги не случайно так назвали, ведь роды – это напряженная работа. Худо же нам придется, если Мэри Дэниел разомлеет.

– Видишь, Анна? Ты уже помогла мне и миссис Дэниел. Ты знаешь куда больше, чем тебе кажется.

Мы подошли к дому. Рэндолл Дэниел, с нетерпением ожидавший нашего прихода, распахнул дверь, прежде чем мы успели постучать. На тюфяке, принесенном из спальни, сидела Мэри, совсем одна. Из-за поветрия Рэндолл не пустил на порог соседок и кумушек, которые в таких случаях всегда толпились у постели роженицы. Ставни были затворены, а в дверном проеме висело одеяло, чтобы в комнату не проникал свет. Спустя несколько мгновений, когда глаза привыкли к полумраку, я разглядела Мэри получше – спиной она упиралась в стену, а колени прижимала к груди. Она не издавала ни звука, но по каплям пота на лбу, по вздувшимся венам на шее я поняла, что ее схватила сильная судорога.

В очаге жарко пылал огонь, в самый раз для такого холодного дня, и миссис Момпельон распорядилась, чтобы Рэндолл нагрел воды. Я попросила свежего сливочного масла. Помню, как пахло маслом на моих первых родах. Когда я рожала Тома, масла у нас не оказалось, и Мем Гоуди велела принести топленого куриного жира. От нас с Томом целую неделю потом разило курятиной, ведь Мем втирала жир между моих ног, чтобы проход растянулся и голова младенца, ничего не порвав, пролезла наружу. Я надеялась, что в тусклом свете Мэри не увидит, как трясутся мои руки, но, когда я приблизилась, она лишь смежила веки и еще больше ушла в себя. Элинор Момпельон заметила мое волнение и, когда я опустилась на колени возле роженицы, положила руку мне на плечо. Откинув простыню, я легонько надавила Мэри на колени, и она раздвинула ноги. Я пробормотала присказку Энис Гоуди, пусть до сих пор и не понимала ее значения:

– Да направят семь сторон мою работу. – Элинор Момпельон удивленно обернулась, но я как ни в чем не бывало продолжила: – Да благословят ее мои древние прародительницы. Да будет так.

Мэри Дэниел была невысокой очень подвижной женщиной лет двадцати, а плоть ее на ощупь была крепка и упруга. Как я уже сказала, одно дело – залезать руками в утробу суягной овцы, и совсем другое – вторгаться в человеческое тело. Однако я постаралась унять ту часть моего сознания, которая кричала о попранной скромности. Сделав глубокий вдох, я напомнила себе, как благодарна была я сама прикосновению женских рук и как благотворно на меня действовали спокойствие и уверенность в своем мастерстве Энис и Мем. Ни спокойствием, ни уверенностью я не обладала, не говоря уже о мастерстве, но, когда мои пальцы проникли в чрево Мэри, ее тело показалось мне столь же знакомым, как мое собственное. Миссис Момпельон держала свечу, но я работала на ощупь, и вести, которые принесли мои пальцы, оказались сперва добрыми, затем дурными. В глубине прохода от тугого зева прощупывался лишь самый краешек, и я радостно сообщила роженице, что самое тяжкое позади. Она застонала – первый звук, который мы от нее услышали, – и лицо ее просияло, но тотчас вновь исказилось от боли, когда схватки возобновились. Мои руки замерли, Элинор Момпельон принялась поглаживать ее и продолжала, пока боль не утихла.

Но меня беспокоили не сами схватки, а то, что находилось позади сокращающегося кольца плоти. Я знала, что должна нащупать череп, а вместо этого ощущала что-то мягкое, не понимая, что это – ягодица, спина или лицо. Вынув руки, я ласково заговорила с Мэри и попросила ее походить. Если она начнет двигаться, рассудила я, возможно, и ребенок передвинется тоже – в более удобное положение. Миссис Момпельон поддерживала ее с правого бока, а я с левого, и, пока мы шагали взад-вперед по тесной комнатке, миссис Момпельон тихонько напевала ритмичную песенку на незнакомом мне языке.

– Это корнуэльский, – пояснила она. – Моя няня была родом из Корнуолла. В детстве она всегда пела мне.

Время шло. Минул час, а может быть, два или три. В полумраке не видно было полуденного блеска, не было ощущения, что утро плавно перетекает в день. Время измерялось все более короткими промежутками между приступами боли. Наконец Мэри в изнеможении рухнула на тюфяк. Как только очередная судорога прошла, я тотчас просунула руку внутрь. Зев больше не прощупывался. Утроба полностью раскрылась. Сомнений не было: ребенок лежал поперек. Мне сделалось жутко. На память пришел окровавленный крюк.

И вдруг произошло кое-что странное. Я почувствовала присутствие воинственной Энис Гоуди. Она нетерпеливо зашептала мне на ухо: «Тот человек был корабельный цирюльник. Он выдирал зубы и отрубал ноги. Он ничего не знал о женском теле. А ты знаешь. У тебя все получится, Анна. Твои руки – это руки матери, используй же их».

Бережно, невероятно бережно я исследовала крошечное тельце нерожденного малыша, пытаясь разобраться в путанице изгибов и выпуклостей. Я хотела найти ступню. Если осторожно потянуть за стопы, плод встанет в нужное положение, а там уже можно будет ухватиться за ягодицы. Я нащупала что-то похожее на ножку, но это могла быть и ручка. А ручка была мне вовсе не нужна. Если тянуть ребенка за руку, на выходе из чрева у него переломаются косточки в плече. Самая мысль об этом была невыносима. Но как же узнать наверняка? Пухлые пальчики новорожденных почти одинаковы на руках и ногах. Я нахмурилась, и мое замешательство не ускользнуло от миссис Момпельон.

– В чем дело, Анна? – тихо спросила она. Я поведала ей о своих затруднениях. – Найди пятый палец и попробуй его отвести. На руке большой палец противопоставлен остальным.

– Не отводится! – воскликнула я. – Это стопа!

Более не сомневаясь, я потянула. Ребенок сдвинулся, совсем немного. Медленно, подстраиваясь под содрогания тела Мэри, я двигала и тянула, двигала и тянула. Мэри была сильной женщиной и стойко выдерживала теперь уже беспрестанную боль. Когда из чрева показались маленькие, болтающиеся ножки, события стали разворачиваться все быстрее. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы подрагивающая пуповина оказалась передавлена. Я с трудом просунула руку под ягодицы ребенка и затолкнула пуповину обратно. Мэри завыла и затряслась, по спине у меня пробежала обжигающая струйка пота. Еще несколько минут – и она разрешится, я была в этом уверена. Я очень боялась, как бы головка не запрокинулась и не застряла в чреве, поэтому нашарила крошечный ротик и осторожно сунула в него палец, чтобы прижать подбородок к груди в преддверии новых потуг. Мэри извивалась и кричала. Я тоже кричала, призывая ее тужиться сильнее, и уж совсем было отчаялась, когда она обмякла и ребенок вновь скользнул внутрь. Наконец, в потоке крови и коричневой кашицы, он появился на свет – маленький, скользкий малыш. Миг спустя он уже вовсю надрывался.

Заслышав крики ребенка, Рэндолл откинул одеяло с двери и ворвался в комнату. Его большая ручища, подобно мотыльку, металась между влажным теменем сына и раскрасневшейся щекой жены, словно он не знал, кого из них ему больше хочется приласкать. Я принялась собирать запачканные простыни, а Элинор – отворять ставни, и лишь когда в комнату полился угасающий свет, я вспомнила, что мы не отняли пуповину. Рэндолла послали за ножом и нитками, пока из Мэри выходил блестящий послед. Пуповину перевязала и перерезала миссис Момпельон. Я взглянула на нее, растрепанную, в брызгах крови, и представила, как же выгляжу я сама. Мы засмеялись. И вслед за тем целый час в самый разгар мора мы праздновали жизнь.