В оркестре Аушвица - Жан-Жак Фельштейн Страница 27

Альме приходится тем более трудно, что лагерное начальство предоставляет в ее распоряжение в основном фортепианные партитуры. Иногда приходится попотеть, копаясь в памяти, иначе ассортимент не расширить. Появление в январе 1944-го Фани стало важной вехой в жизни оркестра — у этой женщины потрясающая память, и Альма может рассчитывать на ее помощь.

В репертуаре теперь сто пятьдесят разных названий: шлягеры, в том числе мелодии Петера Кройдера ^[65] и Сары Леандер, легкая музыка, венские вальсы, отрывки из оперетт Франца Легара, классические пьесы, Брамс, Вебер, Верди и даже отрывки «Симфонии Нового Мира» Дворжака, составляющие своеобразное попурри под названием «Дворжакиана». Всякий раз, играя с Альмой, музыкантши испытывают короткое, но упоительное чувство: они нарушают Порядок. «До чего же глупы нацисты!» Оркестр играет и короткие, но требующие виртуозности вещи, такие как «Чардаш» Монти, и «Цыганские напевы» испанского композитора Пабло де Сарасате, где Альме особенно удается соло.

Кошмар оркестра — военные марши, провожающие и встречающие весь «трудоспособный» контингент лагеря.

Альма совершила подвиг, добившись «заразительного» и воинственного исполнения маршей, как того требовали нацисты. Нужны абсолютный музыкальный слух и творческое воображение, чтобы аккордеоны и мандолины зазвучали как трубы и тромбоны!

Умная и энергичная Альма за короткий срок «дотянула» свой коллектив до очень высокого уровня. Рядовые эсэсовцы и среднее звено лагерной иерархии считали музыкантш дармоедками, которых следует немедленно отправить в газовую камеру, но высшее руководство — Хёсслер, Крамер, Мандель, Менгеле, Таубер — все сильнее нуждались в нем и почти гордились тем фактом, что «их» оркестром руководит знаменитая артистка. Они демонстрировали ее коллегам из других лагерей, проверяющим из Центрального управления лагерей, гостям, приезжающим из Берлина. Говорят, их слушал даже Гиммлер…

Перемена статуса повлекла за собой множество преимуществ. Альма практически на равных общалась с эсэсовцами и единолично вела дела оркестра в том, что касалось репертуара и привлечения новых участниц.

Возглавив коллектив, она сразу отослала нескольких польских девушек, слишком слабых технически и музыкально. Три были оставлены в оркестровом бараке «бессменными дневальными», для четвертой Альма выхлопотала перевод в «Канаду», команду нормальной работы. За увольнение полек — НЕевреек! — новому дирижеру пришлось отчитываться перед Мандель, не желавшей иметь сугубо еврейский музыкальный коллектив.

На ее приказ: «Докладывать мне лично о каждом увольнении!» — Альма ответила Zu befehl, «так точно», повернулась и ушла. Что касается подбора вокалисток, она лишь однажды не добилась понимания старшей надзирательницы: из двух певиц — польки и еврейки — Мандель выбрала польку, другую девушку не спас даже великолепный голос…

В отместку Альма взяла к себе артистку кабаре Фаню, а не заключенную с оперным голосом, заявив, что «не желает зацикливаться на классике».

С приходом Альмы оркестранток стало сорок — вместе с копиистками. До нее лучшие инструменты доставались мужчинам, она изменила ситуацию, и Мандель даже отдала ей одну бесценную скрипку (наверняка украденную у кого-то из узников).

Альма добилась для своих девушек значительных преимуществ, в том числе дополнительного продовольственного пайка, она легко получала хлеб и мыло, выше всего ценившиеся на «обменном» рынке лагеря. Дополнительную пайку Альма считала наградой и, если говорила: «Сегодня вы играли, как свиньи!» — музыкантши могли быть уверены, что не получат добавки.

Зося вспоминает, что Альма получила право брать книги в библиотеке, и атмосфера в блоке стремительно изменилась.

Другим, вроде бы незначительным, преимуществом стало право ежедневно принимать душ, что в условиях скученности давало лишний шанс на выживание: если тело и одежда чистые, легче противостоять эпидемии. Альма следила за оркестрантками — все обязаны мыться! — и наказывала «уклонисток». Лили ненавидела выходить из «Сауны» в промозглую польскую зиму и чаще остальных выслушивала гневные отповеди. Помимо душа у женщин была еще одна обязанность — «искать в голове» друг у друга, ведь вши разносят множество болезней, в том числе тиф.

Барак был обустроен так, чтобы защищать от сырости инструменты — лагерь находился в болотистой местности. Дощатый пол клали плотники лагерной команды, в музыкальной комнате соорудили печку.

Оркестранток избавили от бесконечных поверок — музыкант не может играть обмороженными руками! — выматывавших все силы у других заключенных. Надзирательница строила их утром в ряды по пять и пересчитывала, то же самое она делала вечером, после того как оркестр отыгрывал встречу у ворот.

Уровень мастерства неуклонно повышался благодаря Альме: она четко объясняла, чего ждет от каждой музыкантши, иногда показывала одну-две фразы на своей скрипке и — главное — не прощала ни единой фальшивой ноты. Ее требовательность все время повышалась. Репетиции затягивались, рабочий день длился больше восьми часов, и работа приносила свои плоды.

В этом подлом мире, оскорблявшем род человеческий, происходило чудо: репетируя, некоторые оркестрантки вдруг забывали, пусть и на короткое мгновение, где находятся.

Альму любили не все. Аниту, Виолетту, да и тебя, Эльза, раздражали ее властность и перфекционизм (разве вам эти свойства ее натуры не кажутся проявлениями германского духа?!), но все вы были зачарованы силой ее личности. Женщины чувствовали, что их дирижер цепляется за музыку, чтобы не погрузиться в смертельную депрессию. Всем ясен смысл жестокой дисциплины — она тормозит воображение и отстраняет от них сущность Биркенау, где убийства поставили на поток.

В редкую минуту слабости Альма признается подруге Маргарете (она тоже австрийка), что возвела в душе хрупкую, но непроницаемую стену, отгораживающую ее от внешнего мира, не позволяющую вселенной хаоса окончательно поработить душу. «Знала бы ты, чего мне стоит удерживать на месте этот спасительный барьер! Как получилось, что весь мир позволяет нам гибнуть здесь и не думает вмешаться?»

Альма не дает нацистской машине сломать себя, но это не значит, что она не осознает происходящего.

Однажды, в вечер Lagersperre, когда заключенным было строго запрещено покидать бараки, она выскальзывает в темноту. Все в лагере знают, что в это время в санитарном бараке проводят «отбор» и женщин, которым не повезло, везут на грузовике в газовую камеру, продержав несколько ночей без еды и воды в бараке № 25, «прихожей смерти». Им известно, что их ждет.

Альма стоит у стены блока, слушает крики несчастных и шепчет, заливаясь слезами: «Надеюсь, что не умру так…»

Зофья Цыковяк однажды присутствовала при этой сцене и через годы назвала реакцию Альмы «моментом слабости». Она тогда обняла ее и принялась молча укачивать в своих объятиях, а когда Альма успокоилась, Зофья ушла, не захотела смущать гордую подругу. С той ночи в ее глазах поселилось глухое отчаяние. И пятьдесят лет спустя об этом невозможно вспоминать спокойно…