Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся) - Евгений Рудашевский Страница 25

(Людей в Порте Блэр проживает чуть больше ста тысяч.)

Аллергия так же спешно окончилась, как и началась. Новым утром её не было вовсе – глаза смотрели чисто, нос дышал вольно. Не менее диковинным было обращение моего кишечника: прежде мучил меня слабостью стул, теперь уж третий день как стул прекратился вовсе, в животе твёрдость собралась. Всё, конечно, от еды.

Устали мы от рациона здешнего. В городах больших удавалось найти пищу приятную; здесь, в Порте Блэр, об этом проблемы тянутся нескончаемые. Всякий ресторан готовит на индийский вкус, и лучшее из блюд для нас – рис с овощами. Мы каждый раз твердим, что специй добавлять нет нужды; дождавшись от официанта чёткого произношения «no spices», отпускаем его с заказом. Но это лишь отчасти смягчает остроту. «No spices» неизменно вливает в рот долгий несмываемый жар.

Иным доступным блюдом остаётся омлет с овощами. Кроме того, закусить можно сэндвичем с томатами или тостом с джемом. Однако помнить нужно, что тосты здесь готовят на сковородке, в масле.

Скучаем мы по картошке варёной – с маслом, луком, подле омуля или селёдки уложенной. Говорим о гречке – с молоком или котлетами. Мяса нам недостаёт. Предлагаемая здесь курятина остра чрезмерно, а свежесть её условна.

Сошлось всё к тому, что по утрам мы готовим кашу (рецепт которой усложнился орехами, фруктами – покупаем их на базаре и строгаем в тарелку), а к вечеру пробуем не отравиться в индийском ресторане.

Сегодня вечером в одном из таких ресторанов (прельстившим нас чистой вывеской) видели мы сцену, приятную и печальную одновременно. За соседний столик сел старичок среднеазиатского лица. Было темно, и он по Рамадану мог наконец заняться едой. Нищета была в нём явная; но по рубашке аккуратность наблюдалась. Заказал он чай-масала; ужин себе достал из кармана – в пакетике налито было нечто сгу́щенное и столь сомнительное по цвету, что я бы поостерёгся давать это собаке. Старик выдавил ужин свой на тарелку. Был он по-детски важным, игривым, даже покачивался, к пище готовясь, будто говорил себе: «Что́ тут у нас, что́ тут?» Взгляда не поднимая, в довольстве принялся старик мять гущу пальцами, в рот укладывать. Официант смотрел на посетителя такого с недовольством, но спорить о его трапезе не стал. Окончив всё густое, старик выпил с тарелки жидкое; выдавил кетчуп (бесплатный на столиках) и принялся пить его. В эти мгновения подошёл к нему окончивший ужин мусульманин (в прочной белой одежде, в узорчатой шапочке) и по Рамадану сочувствие показал – поговорил со стариком, заказал ему курицу, ещё одну чашку чая; заплатил за всё официанту и наказал ему другой платы от нищего не спрашивать. Счастье старика было широким. Улыбался он малозубым ртом; угадывалось в нём наивное, ребяческое. Приятно было смотреть на старика и грустно. Какая ничтожная жизнь, какое унижение для разумного существа! Он слеп к унижению своему и даже обозлиться не сумел. Смирился. Быть может, и не было в нём борьбы, но для чего же ум устроен? Для чего ему счастье было родиться человеком, в наш век? Обида за старика – за жизнь его гнилостную, за улыбку добрую, за немощь – таким негодованием во мне окончилась, что я должен был украдкой слёзы отирать. Печаль ещё от того получилась, что не мог я прямо указать, чем жизнь моя лучше, чем в разуме своём я превзошёл этого бедолагу. Начав перечисление побед своих, вспомнил я о смерти – в прах она сотрёт и меня, и его; от мысли такой понял тщетность сравнений. У каждого из нас – свой путь; нет меж нами разницы, если смотреть от объективности мироздания, мы равны по материи, нас соткавшей. Всё различие – от субъективности; и право мне дано безоговорочное жалеть старика, ведь от моего пути он далёк; только свой путь (для своего же блага) я признаю верным.