Как знаю, как помню, как умею. Воспоминания, письма, дневники - Татьяна Луговская Страница 25
Как знаю, как помню, как умею. Воспоминания, письма, дневники - Татьяна Луговская читать онлайн бесплатно
Папа был серьезен и строг, и, как мне показалось, несколько смущен. Он взял со стола огромную сковородку, склеенную из карты и, надрезав ее, вырезал в середине кружочек. Получился воротник с загнутыми краями, который папа и надел на меня. «Если он хочет мне сделать маскарадный костюм, зачем же он волнуется и стесняется?» — думала я. А папа явно был взволнован, и мне очень хотелось ему помочь. Я опять почесала голову, потому что вошки, которые завелись у меня в голове (я это знала) все время кусались.
— Не поднимай руки, ты сомнешь воротник, — еще строже, чем раньше, сказала мне отец. — Потерпи, сейчас голова у тебя перестанет чесаться.
Тут он вынул из ящика стола огромный частый роговой гребень (где только он такой достал? Наверно, это лошадиный) и принялся чесать мне голову. Вошки начали часто падать на бумажную сковородку и стучали по ней, как капли дождя. Мне было удивительно, как в такой лысой голове, как у меня, могло поместиться столько вошек.
— Бедный папа, — думала я, — не его это дело вычесывать меня. Зачем он это делает, он же все устроил неправильно. Я же видела, как девочки вычесывают себе и друг другу вошек: ничего похожего, никакого клея, ни сковородки, ни топящейся печки, ни лошадиного гребня и в помине у них не было. Не его это дело — ловить вошек. Он ведь заведующий школой, и не надо ему меня чесать. Ну сказал бы мне: Таня, ты обовшивела, попроси кого-нибудь из старших девочек заняться твоей головой. И все было бы сделано.
А так как-то нескладно все получается: он дерет мне голову, а я должна делать вид, что не понимаю, зачем он меня дерет. Я же вижу, что он стесняется, что ему неудобно. Ведь он думает, что я не знаю ничего про вшей и что это стыдное. Ну как мне ему объяснить, что я все знаю про них и что почти у всех девочек есть вошки, и ничего тут стыдного нет, потому что это, как они говорят, не от грязи, а от голода. Но объяснить все это было невозможно, так как отец делал вид, что он просто решил меня причесать, а вошки тут ни при чем, вошек нет. Уж он чесал меня, чесал — пока не расцарапал этим лошадиным гребнем всю мою голову, а потом снял с меня бумажную сковородку и бросил ее в печку. После того как он сжег моих вошек, он причесал меня почему-то на прямой пробор — хотя у меня была челка — помазал мою расцарапанную голову какой-то вонючкой и очень довольный собой отпустил меня… Я ушла, но сердце у меня обливалось кровью от жалости к нему. Я все твердила себе: «Не его это дело вычесывать меня, не его это дело. Это я должна за ним следить, пока не приедет мама, а не он за мной. Ах, Господи, не его это дело! И больше я никогда, никогда в жизни не буду чесаться при нем. Пускай я хоть вся обовшивею, но он никогда не узнает об этом», — думала я. И даже поплакала по этому поводу за амбаром у дороги.
Как весело пошло у нас дело в колонии, как только приехала мама с Ниной! Приехали они совсем новые и непохожие на себя. Нина стала высокая и совсем взрослая. Ей отрезали косу во время тифа, а мама тоже отрезала, за компанию, свою длинную, толстую косу, про которую наша Маня говорила, что волосы у нашей барыни, как лошадиный хвост. И вот теперь наша мама отрезала под самый корень свой лошадиный хвост (в девятнадцатом году все отрезали волосы, потому что вши одолели людей. Были даже выпущены плакаты против вшей). Теперь мы все трое: мама, Нина и я стали стриженые. Все уравнялись…
Я передала маме заботу о папе и, конечно, подробно рассказала про лес и поле, про коров и лошадей, и вообще про все счастье, которое ее ждет в колонии.
Мама, засучив рукава, начала наводить порядок. В комнате у них с папой сразу стало уютно и красиво. Сделали из пустого ящика комодик, достали откуда-то три стула. Мама привезла с собой мягкие московские подушки для папы и его одеяло. С бревенчатой стены заулыбался портрет Хлебникова (без рамы).
С приездом мамы в колонии откуда-то появился рояль, вслед за ним из-под земли выскочила учительница музыки Анна Павловна Орнатская, и сразу зазвучала музыка, и запело все кругом. Мама привезла лекарства и начала лечить больных и делать перевязки (в молодости она училась два года на медицинском факультете. Медицина и музыка были ее страстью).
Постепенно в колонии налаживалась жизнь. Каждый человек и каждый предмет обрели свое место. Вывешивалось расписание с дежурствами и назначениями на работу (работу тогда называли трудпроцессом). Установился строгий режим. Летом: подъем, завтрак, работа, купанье, обед, отдых, работа, ужин и совсем поздно веселье.
Зимой: подъем, завтрак, занятия, работа (пока светло), обед, занятия, ужин, а вечером занятия по музыке в кружках и репетиции спектаклей и концертов. Главная работа, конечно, была летом — зимой меньше. Какая зимой работа? Ну, мальчики валили в лесу деревья, привозили, пилили и кололи их на дрова, чистили скотный двор, лошадей и конюшню. Девочки — мыли полы, дежурили по кухне, доили коров, пекли хлеб, мыли посуду. Вот и вся работа! Зимой главным образом учились.
Тогда казалось, что весь этот распорядок и порядок возникли сами по себе, только потом я поняла, что всю эту жизнь организовал отец. Он вставал раньше всех и шел с дежурными в амбар отвешивать продукты на предстоящий день. Он окружил себя книгами по сельскому хозяйству. Подолгу беседовал с тетей Грушей относительно корма скотины. Следил за всеми «трудпроцессами». Он нанял заведовать сельским хозяйством немца Эрнеста Карловича, который засадил огромное пространство турнепсом, за что и был прозван Турнепсом Карловичем. Правда, этот турнепс (потом я его никогда не ела) выручил в те голодные годы не только коров, но и детей. Когда Эрнест Карлович куда-то рассосался и исчез, отец и сам уже усвоил все виды сельского хозяйства и знал, когда пора начинать косить, сеять, жать, сажать или копать картошку.
Из Москвы продукты поступали все скуднее и экономней, а между тем мы в колонии начали питаться все лучше и лучше. У нас появилась своя мука, своя картошка, своя гречиха, свои огурцы, капуста, морковь и молоко. Не было сахара, чая, мыла и масла. Плохо обстояло дело со спичками, керосином, обувью и одеждой. Но в общем мы жили хорошо, и время это вспоминается, как одно из самых прекрасных и поэтичных. Весело мы жили и дружно.
Как описать нашу колонию? Смотрю на выцветшую любительскую фотографию. Пять старых берез на голых, высоких — в небо — стволах похожи на пять метелок, воткнутых в землю палками, а кругом игрушечные строения: овин, скотный двор, молотилка, молочная, амбар, сарай и несуразный дом (изба в три связи), на котором, совсем уж не кстати, шапкой поставлен мезонинчик в три окна…
Дом был мал для колонии. Он был наполнен нами, как улей пчелами, он содрогался и дрожал от многоголосья. От тесноты его распирало изнутри, и иногда казалось, что убогая корка этого дома лопнет и вся начинка, состоящая из нас, нашей юности, веселья и пения, вывалится наружу. Словом, для коров и лошадей было много места в колонии, а для школы и детей — не хватало.
По четырем щербатым ступенькам мы поднимались на крыльцо, половину которого занимал пес Желтый. Желтый раньше носил гордое имя Нерон, но голод, старость и бездомность превратили сенбернара Нерона в дворового Желтого. Этот пес так много прожил и пережил, что был уже не собакой, а человеком. Когда мы приехали в колонию, Желтый был нам представлен скотницей тетей Грушей, маленькой коричневой старухой, которую папа называл инструктором по сельскому хозяйству, а она смущалась, хихикала и, закрывая свой беззубый рот корявой рукой, говорила: «Зачем дирехтур меня структором именует, ни гожается это! Не структор я, а рабочий человек, скотница я!» — И, сокрушенно махнув рукой, уходила к коровам на скотный двор. А между прочим, эта самая тетя Груша и научила всех наших колонисток доить коров, жать серпом, вязать снопы, молотить, навивать стога, шевелить сено, окучивать картошку и капусту, полоть и даже косить. Ведь никто ничего не умел: городские все приехали жители.
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Comments