Селена, дочь Клеопатры - Франсуаза Шандернагор Страница 25

Неужели всех принесут в жертву одновременно? Жены и дети царя Армении были одеты в траур и покрыты пеплом, они дергали цепи и стонали. Но никто, кроме Царицы, не понимал, что они говорили: их язык считали ужасным, или, скорее, варварским… Одна из царских жен, замыкающая процессию, казалось, сохраняла достоинство, насколько позволяла цепь: она не плакала, не кричала, даже не смотрела по сторонам и, безразличная к оскорблениям и насмешкам, свободной рукой держала младенца и кормила его грудью. Ее взгляд был прикован к глазам ребенка: он у нее брал еду, а она у него черпала силы. Перед лицом неминуемой смерти они дарили друг другу жизнь.

Эта сцена взволновала Селену. Ведь до этого шествие представлялось ей слишком шумным; к тому же ее пугал страшный Артавазд с черной бородой, чересчур синий бог, наводящий ужас Адский пес и вызывал удивление отец в смешном наряде Диониса. Ей также не нравилось отчаянное мычание жертвенных животных и сладковатый запах крови, доносящийся с алтарей. Но увидев ребенка, она сразу оживилась.

Поэтому решила поинтересоваться судьбой пленных:

– Сын Амона, – тихонько обратилась она к сидящему важно, как фараон, Цезариону, – что сделают с армянами?

– Убьют, – ответил он.

– Всех?

– Прежде всего генералов. Царя и его старших сыновей – чуть позже.

– Скажи, как их убьют? Как быков?

– Нет, им отрубят голову.

– А женщины?

– Станут рабынями.

– А маленькие дети? Они останутся со своими матерями?

– Их разлучат.

Николай, стоявший ниже ложи, где сидели дети, приложил палец к губам, призывая прекратить разговоры, потому что в этот момент император возлагал к ногам Царицы самые красивые предметы из своей добычи, принесенные на носилках: парадные золотые доспехи, горы серебра, инкрустированные опалами бронзовые фигуры богов и трех медведей в клетке. Резные шкатулки из слоновой кости, вазы из радужного флюорита ^[79], груды серого янтаря; вдобавок два кавказских волка. Кубки из оникса, миртовые амфоры; плюс пара альбиносов. И наконец, прочий экзотический хлам, который Селене быстро наскучил. Она дернула за тунику старшего брата:

– А если армянских детей разлучат с их матерями, что тогда с ними будет?

– Девочки попадут в Верхний Египет в качестве наложниц номархов или эпистатов ^[80].

– А маленькие мальчики?

– Мальчиков продадут на невольничьем рынке. И дадут им другие имена: Ахилл, Гермес, Перикл… Нужно, чтобы они все забыли.

– И младенцев тоже продадут? Тогда я хочу, чтобы мне отдали того, который сейчас сосет грудь матери! Он такой милый! Я хочу, чтобы он стал моим рабом! Только моим!

Архикамергер сделал «большие глаза»: за длинными веерами из перьев, которыми махали их слуги, дети просто терялись. Николай Дамасский пересек галерею, проскользнул на балкон и, осмелившись положить руку на плечо принцессы, сказал:

– Больше ни слова, Селена, или я выпорю тебя, как только мы вернемся во дворец!

Малышка вздохнула; она терпеть не могла этого Николая, и всех греков, и старую Грецию, а также всех сирийцев и эллинов; она бы предпочла заниматься с Диотелесом и изучать язык страусов. Птолемей Филадельф уснул на своем стуле; но спал он как настоящий принц, сидя прямо, прислонившись к спинке. Селена, уже уставшая молчать, закрыла глаза: «Я все равно получу этого ребенка!»

Она отказывалась от еды.

– Завтра, – говорила Сиприс, – обязательно начнут искать того малыша, я тебе обещаю. Или послезавтра. Сразу же, когда закончатся церемонии.

– Нет, сейчас же! Потом будет поздно, моего ребенка продадут! Я хочу видеть императора!

– Твой отец во дворце. Поешь, мой лазурный мед. Ты должна набраться сил для завтрашнего дня: все будут на тебя смотреть. Ты станешь царицей, голубка моя.

– Я не хочу быть царицей. И стану есть только тогда, когда рядом со мной будет тот ребенок!

– Это каприз! – заявил няне прецептор. – Ты можешь хоть на минуту представить себе дочь царицы Египта, невесту фараона, воспитывающую армянского сына? Она просто будет играть с ним, как с куклой!

Селена оттолкнула еду, даже арбуз и гранаты, и стала проситься в свою комнату, требовать обезьянку и пигмея. Набравшийся храбрости Птолемей, в свою очередь, стал настойчиво выпрашивать кошек, а Александр дрогнувшим голосом выразил тоску по своему птичнику и деревянным солдатикам. В самом деле, для того чтобы детям было нетрудно добираться в центр города, из Синего дворца их всех перевезли во «внутренний» дворец Тысячи Колонн, втиснувшийся между двумя обелисками и находившийся за павильоном с архивами и резиденцией для гостей, в которой когда-то жил Юлий Цезарь. Одна Иотапа, умевшая приспосабливаться к любым условиям, не волновалась по поводу очередного переезда, из-за которого у всех были кислые мины. Даже у Сиприс: комнаты оказались слишком старыми, слишком пустыми, очень темными и расписанными, согласно местной традиции, изображениями монстров с головой грифа и бараньими рогами – просто ужас! К тому же пол был выложен давно вышедшей из моды неудобной галечной мозаикой.

– Принцесса очень чувствительна, – объясняла она прецептору. – Она капризничает, потому что ей здесь страшно…

– Мы вернемся в Синий дворец через два дня. А если она не голодна, пусть спит!

Но она не спала. Ей действительно было страшно. Но не от стен со сценами охоты или странными персонажами – они напугали ее вчера, а сейчас она даже не думала о них. Ее мысли были только о ребенке.

– Если его отлучат от матери, – говорила она Сиприс, – кто тогда будет кормить его молоком? Он же умрет!

– Вовсе нет, моя золотая голубка. Ему найдут кормилицу. Как для тебя.

– А что, у армянских рабов есть кормилицы?

– Конечно!

– А-а… Но послезавтра ему дадут другое имя! И я боюсь, что если это уже сделали, то торговец не найдет его!

– О, конечно, найдет! Стража твоей матери отправится на рынок и скажет этим продавцам гороха: «Под страхом смертной казни мы требуем вернуть младенца, которого видела принцесса!» А послезавтра они даже смогут сказать: «По приказу царицы Крита и Кирены». Потому что ты станешь царицей, мой голубой цыпленок! А царице все покоряются!

Затем, чтобы успокоить своего «маленького скарабея», Сиприс затянула одну из тех колыбельных песен, которые пела ей когда-то:

– Спи, моя желанная, дитя великолепия… Ах, скажет царь, почему я не прачка, которая стирает ее душистую вуаль, тогда я узнал бы аромат ее тела! Почему я не река, в которую она спускается плавать, – я бы обласкал ее волнами! Спи, моя желанная, дитя великолепия…