В дни мировой войны. Мемуары министра иностранных дел Австро-Венгрии - Оттокар Чернин Страница 25

Вслед за тем у меня был разговор также с эрцгерцогом, и он тотчас же вполне одобрил мою тактику, мотивировав свое отношение следующим образом: пока он только престолонаследник, он никогда не будет преследовать политики, противоречащей политике императора. Поэтому он и от меня не может ожидать иного поведения. Но если он вступит на престол, то он, конечно, будет стремиться к тому, чтобы провести свои собственные взгляды. Но в таком случае я буду уже не в Бухаресте, а, вероятно, в другом месте, в положении, дающем мне возможность поддержать его начинания. Эрцгерцог просил меня принять пост посланника из дружбы к нему, и я, наконец, решился послушаться его после того, как Берхтольд обещал мне не препятствовать моему уходу по истечении не более двух лет.

Дружеское отношение эрцгерцога Франца к Румынии не было широко обосновано. Румынии он почти что не знал. Он был там, насколько мне известно, только один раз, и то на коротком визите у короля Кароля в Синайе. Радушный прием, оказанный ему и его жене старым королем, сразу пленил его; он смешивал короля Кароля с Румынией. Это опять-таки может служить доказательством сильного влияния, оказываемого личными отношениями выдающихся политических деятелей на международную политику.

Старый король и королева встретили эрцгерцога на вокзале. Королева обняла и поцеловала герцогиню, усадив ее справа от себя, повезла ее во дворец. Одним словом, с герцогиней фон Гогенберг там впервые обошлись как с полноправной женой своего мужа и по всем правилам этикета. В течение нескольких часов, проведенных в Румынии, эрцгерцог испытал радость, которую каждый из нас переживает как нечто вполне естественное, а именно сознание, что его жена – то же, что и он сам, а не что-то низшее, которое должно быть затерто. На одном придворном балу в Вене эрцгерцогине пришлось становиться позади всех других эрцгерцогинь и не нашлось ни одного кавалера, который предложил бы ей руку. В Румынии она считалась супругой наследника престола, и церемониал не касался ее происхождения. По своему характеру эрцгерцог не мог не зачесть это доказательство дружеского такта раз навсегда, и Румыния была для него с тех пор полна особого обаяния.

Но, помимо этих личных воспоминаний, им руководило правильное чутье, подсказывавшее ему, что при условии изменения некоторых политических соотношений между ним и Румынией может быть достигнут тесный союз. Он не столько знал, сколько чувствовал, что вопрос о Семиградии разверзает пропасть между Веной и Бухарестом, но что стоит только ее заполнить, и вся картина изменится.

Первую часть моей задачи, состоящую в том, чтобы констатировать, в каком состоянии находится союз, было нетрудно выполнить, потому что первые же долгие беседы с королем Каролем не оставили во мне сомнения в том, что старый монарх сам считает этот союз очень непрочным. Король Кароль был человек очень умный и очень осторожный, действовавший всегда обдуманно; заставить его говорить, когда он решил молчать, было нелегко. Вопрос о жизнеспособности союза я выяснил следующим образом. Во время третьей или четвертой моей аудиенции я предложил королю Каролю узаконить союзный договор, то есть ратифицировать его в парламентах Вены, Будапешта и Бухареста. Страх, охвативший короля от одного моего предложения, одна мысль, что строгая тайна, в которой этот союз хранился, может быть нарушена, – этот страх доказал мне, что при данных условиях невозможно влить жизнь в мертвые буквы.

Мои отчеты, хранящиеся в министерстве иностранных дел, не оставляют сомнения в том, что на первый поставленный мне вопрос я ответил категорически, что при настоящих условиях союз с Румынией – просто клочок бумаги.

Разрешение второго вопроса, имеются ли пути и средства вдохнуть жизнь в союзный договор и каковы они, было так же легко теоретически, как трудно выполнимо на практике. Помехой к тесному сближению Бухареста и Вены служил, как уже упомянуто выше, вопрос о Великой Румынии, то есть желание румын соединиться с «братьями в Семиградии». Венгерская точка зрения, разумеется, шла вразрез с этими пожеланиями. Весьма характерно для тогдашней ситуации, что вскоре после моего вступления в обязанности посланника Николай Филиппеску, ставший впоследствии известным как один из зачинщиков войны, предложил мне проект слияния Румынии с Семиградией – с тем, чтобы эта объединенная Великая Румыния затем установила бы примерно такие же отношения с Австро-Венгрией, как Бавария с Германской империей. Признаюсь откровенно, что я ухватился за этот план обеими руками, потому что думал, что если он будет предложен группой, издавна считавшейся настроенной наиболее враждебно к двуединой монархии, то умеренные элементы Румынии несомненно пошли бы на него с полной готовностью.

Я и сейчас еще думаю, что если бы эта идея была бы тогда осуществлена, то она действительно имела бы своим последствием коалицию Румынии с Австро-Венгрией, что опубликование союзного договора не встретило бы тогда препятствий и что вследствие этого начало войны застало бы нас в другом положении. К сожалению, идея эта встретила с самого начала резкий отпор Тиссы. Император Франц-Иосиф вполне присоединился к его точке зрения, и сразу же выяснилось, что никакие аргументы тут не помогут. С другой стороны, никто в это время не думал, что великая война, а вместе с ней и испытание союза, уже так близки. Я утешил себя в неудаче своих стараний тем, что твердо надеялся, что эта, как мне казалось (и сейчас еще кажется), глубокая идея будет осуществлена, когда эрцгерцог Франц вступит на престол.

Как раз к моему приезду в Румынию там произошла перемена в составе правительства. Консервативное министерство Майореску уступило место либеральному правительству Братиану. Правительственная тактика короля Кароля была чрезвычайно своеобразна. Он с самого начала придерживался принципа не противиться силой или хотя бы энергическими мероприятиями вредным отечественным течениям, а скорее уступать постоянным новым попыткам к политике вынуждения. Он хорошо знал свой народ и отлично понимал, что нужно поочередно впускать в конюшню обе партии, консервативную и либеральную, пока они не насытятся вдоволь, так чтобы согласиться уступить место следующей.

Почти все перемены кабинета проходили аналогичным образом: оппозиция, желавшая захватить власть, начинала играть угрозами и революцией. Выставлялся любой лозунг, любое совершенно невыполнимое требование, и он тотчас же находил страстных защитников, поднималась сильнейшая агитация в его пользу. Правящая партия, которая, конечно, не могла выполнить этого требования, уходила со сцены, а оппозиция, получившая бразды правления в свои руки, уже не думала о том, чтобы сдержать данные обещания. Старый король отдавал себе ясный отчет в этой игре и всегда давал оппозиционной волне подняться до тех пор, пока она не грозила затопить его правительство; тогда он менял его, и игра начиналась снова.

В Румынии господствует обычай, чтобы каждая партия, захватившая власть, сменяла бы весь административный аппарат чиновников вплоть до последнего лакея. Это вечное передвижение, возведенное в правило, имеет явно дурные стороны. Но в общем нельзя отрицать, что оно целесообразно, поскольку делает совершенно излишним применение насильственных средств. В 1913 году министерство Братиану село в седло правления именно по вышеописанному методу. Майореску правил к полному удовольствию короля и мирного населения страны. Он только что успел одержать дипломатическую победу, которую румыны считали чрезвычайно важной, а именно – завоевать Добруджу и заключить Бухарестский мир, когда Братиану выступил с требованиями крупных аграрных реформ.