Квартет Я. Как создавался самый смешной театр страны - Александр Демидов Страница 24

Когда Камиль проигогокал, Леша сразу сложился пополам: он ухохотался так, что сразу решил поклониться. Он поклонился, а петь нам еще нужно было минуты полторы, и заканчивалось все общим «у-у-у», после которого мы делали поклон. И вот до этого «у-у-у» – поклонившийся Леша, и после этого Камиль, который всех и рассмешил, хлопает в ладоши и тоже издает истерический смех, обозначающий «ни фига себе – я пошутил», и ржет в голос, и тоже выключается из завершения номера. Слава стойко держится: у него краснеет шея, но он продолжает петь. Камиль уже хлопнул в ладоши, Леша поклонился, а я просто отворачиваюсь назад – у меня дрожит спина. Не думаю, что крупные ребята-омоновцы понимали драматургию номера в виде захохотавшего игогокнувшего Камиля, поклонившегося Леши, поющего с красными жилами и с красной шеей Славы и стоящего с дрожащей спиной меня.

* * *

Надо сказать, что расколов много было, есть и будет еще, наверное, в нашей жизни, но вот про еще один расскажу, где все мы себя проявили так же, то есть Слава продемонстрировал свою стойкость, а Леша, Камиль и я повели себя примерно так же, как в истории с ветеранами ОМОНа.

Сережа Шустицкий нас привел в Дом актера к Люсе Черновской в молодежную секцию, и Маргарита Александровна Эскина давала нам возможность репетировать в комнатках Дома актера и даже встречаться там по поводу разных проектов. И вот некий телевизионный проект нам предложил Сережа Шустицкий. Он назывался «Алло! Алло!» Концепция заключалась в том, что надо было придумать какой-то скетч, а люди потом писали варианты ответов или звонили, угадывая, правда это или неправда. И была встреча Сережи Шустицкого с нами в одной из комнат Дома актера, куда он привел режиссера Женю. Он привел его и говорит: «Вот это Женя. Он будет режиссировать эту передачу», – и начинает нам объяснять, как это все будет происходить. И потом дает слово Жене. Мы с Женей были не очень знакомы и не знали, что он заикается. Женя после рассказа Сережи Шустицкого поворачивается к нам и говорит: «Это с-с-с-с-с-с…» – и заикается с длительной задержкой. И вот он довольно долго произносил это «с-с-с-с-с», и тут Камиль первый, как с «и-го-го», хлопнул в ладоши и, сдавливая смех, просто выбежал из комнаты. Леша Барац (а Женя уже секунд тридцать пытается сказать это первое слово) опять сложился, поклонился в стол. Остались мы со Славой: Камиль убежал, а Леша выпал из общего разговора. Тут Женя произнес: «С-с-с-к-е-летик». А Сережа, видимо, знал, что Женя заикается, и спрашивает: «Женя, какой скелетик?» – и он так спросил, глядя на Женю как на дурачка, мол, что за ерунда; я же рассказал видение программы – какой скелетик? После этого я просто отвернулся к окну, и меня начало трясти так же, как в случае с ветеранами ОМОНа.

Я вижу, что Леша выбегает из аудитории, а я трясусь и тоже через какое-то время выбегаю. Надо отдать Славе должное: он, опять покраснев, хотя ему ничего не нужно было допевать, дослушивал Женю, глядя ему в глаза, сдерживая вибрации организма.

Женя имел в виду, что то, что рассказал до этого Сережа Шустицкий, это был скелетик программы, концепция, составляющая, и хотел подытожить все, вышесказанное Сережей.

Дальше помню, что мы заходили в аудиторию, отхохотавшись за ее пределами, но потом все же опять выбегали из нее, потому что снова видели Женю.

* * *

Когда я рос в Рязани маленьким мальчиком, я не понимал, что есть евреи, есть татары. Это потом уже, поступив в ГИТИС, где курс был многонациональным, когда мы создали театр, я понял, что моя судьба на тридцать лет оказалась связана с тремя евреями и татарином.

У нас была соседка, ее звали бабушка Хэлла. Мы жили в доме гостиничного типа: на первом этаже коридор, а со второго этажа отсеки, в каждом по шесть комнат. Комнаты были порядка двенадцати метров, и мы в одной из таких жили: я, две сестрички мои и папа с мамой, впятером, без горячей воды, душ был через дорогу в общежитии. Так вот бабушка Хэлла мне помогала подтягивать английский язык. И мама мне как-то сказала, что она еврейка. Ну, еврейка и еврейка. А потом я, как-то возвращаясь из школы, увидел на двери, ведущей в наш отсек, такое объявление: «Уважаемые жильцы! Убедительная просьба плотнее закрывать за собой дверь – сильное зловоние снизу». Я так удивился, потому что, во-первых, в доме этом жили очень простые люди, которые постоянно ругались, были драки, дебоши, а тут – «уважаемые жильцы». И «зловоние» я тоже не понимал, потом уже понял, что это имеет отношение к запаху. Написала это бабушка Хэлла, которая не могла написать: «Закрывайте дверь, козлы! Воняет очень с лестницы».

Потом я уже поступил в институт на наш многонациональный курс и вспомнил бабушку Хэллу, «уважаемых соседей» и «сильное зловоние снизу».

* * *

Драматическая история моего ухода из театра «Квартет И».

Мы возвращались откуда-то все вместе. А в те молодые годы эмоции играли, и мы могли очень сильно поругаться. И я что-то говорю, спорю, и в какой-то момент Сережа Петрейков (он у нас вспыльчивый человек, с очень часто резко меняющимся настроением) меня обозвал очень обидным словом, таким обидным, что я просто вспылил: «Ах так? Тогда я ухожу из театра!»

Все подумали, что Саша тоже вспыльчивый, эмоциональный, и все забудется. Но я продолжил гнуть свою линию. Я, кстати, единственный, кто несколько раз уходил из театра, хлопал дверью серьезно; никто не позволял себе никогда такого. Нас пригласили от Дома актера на открытие ресторана «Санта Фе» (он был очень долгие годы популярным местом, находился на Краснопресненской, недалеко от Центра международной торговли). Он открылся, и мы туда пришли по приглашению. Я с ребятами не разговариваю. И они спрашивают: «Саша, ты серьезно решил уйти из театра?» – «Да, я серьезно решил уйти из театра», – а сам не обращаю на них внимания, выпиваю. И, изрядно выпив, ребята решили со мной поговорить, причем Сережи, основного зачинщика этого конфликта, не было, и он так передо мной потом и не извинился. Но дело не в этом, а в том, что меня стали все уговаривать, убеждать: Леша мне начал аргументировать, что вот он сейчас получает грин-карту в Америке, и он уедет в Америку тогда и будет там жить, а он не хочет туда уезжать, хотя его папа уже очень настойчиво готовится к отъезду; Камиль говорил, что он будет работать с какими-то номерами один, а тут такое дело – театр, мы же его придумали… В общем, у каждого был свой аргумент, и они меня как-то уговорили. Тут еще сказалось спиртное, которое, в данном случае, размягчало меня, а не подливало масла в огонь.

Если бы они меня не уговаривали, а сказали: «Ну и уходи из театра. Мы будем делать его дальше», – то, как в той басне, которую читал про нас Геннадий Викторович Хазанов в костюме баснописца Крылова, была бы уже другая басня, и театр был бы без меня. Или, наоборот, как раз бы после этого все и закончилось, потому что ребята понимали, видимо, что без меня ничего не получится. Как и без каждого из нас.

* * *

Живя в общежитии с Камилем, мы иногда проходили по этажам, когда все студенты засыпали, собирали пустые бутылки и набирали где-то мешка по два. У нас на Таганке располагался эстрадный факультет вместе с факультетом балетмейстеров и факультетом музыкального театра, а напротив был прием стеклопосуды. Собранных бутылок на четырех этажах общежития нам хватало с Камилем, чтобы доехать за три рубля до Таганки с этими двумя мешками собранной посуды (тогда бутылки еще принимали, и бутылка стоила двадцать копеек), сдать их, получить рублей десять, а то и пятнадцать. Вычитая трешку и разделив эту сумму на двоих, можно было получить пятую часть стипендии, потом купить себе и по три литра пива, и сигарет. Собирать бутылки нам было жутко стыдно, особенно если кто-нибудь замечал, поэтому мы дожидались глубокой ночи.