Цивилизация перед судом истории. Мир и запад - Арнольд Тойнби Страница 24

Факты эти настолько общеизвестны, настолько глубоко и постоянно давят на наше сознание, что я, пожалуй, готов извиниться за упоминание о них. С момента, когда разразилась Первая мировая война, поток европейских эмигрантов в Америку прекратился, а к концу войны Соединенные Штаты, которые прежде не только приветствовали европейских эмигрантов, но и засылали по городам и весям вербовщиков для поисков рабочей силы, буквально принуждавших людей к выезду, внезапно осознали, что европейская иммиграция — это не национальное приобретение, а национальная угроза, что это сделка, где вся выгода достается иммигранту, а не стране, приютившей его. Эта внезапная перемена в отношении европейской иммиграции также быстро получила практическое выражение в двух ограничительных актах 1921 и 1924 годов. Их воздействие на экономическую жизнь Европы, или, точнее, тех европейских стран, откуда шел наибольший поток эмигрантов в Соединенные Штаты, было весьма серьезно.

Возьмем классический пример Италии. В 1914 году число итальянских иммигрантов в США дошло до 283 738 человек; годовая же квота для Италии, объявленная президентом Кулижем 30 июня 1924 года в соответствии с Актом этого года, составила 3845 человек. Как следствие поток итальянских иммигрантов был частично остановлен, а частично переведен в другое русло — от Соединенных Штатов, притягивавших людей тем, что Америка являлась новым миром в процессе его становления и развития, к Франции, где вакуум образовался вследствие того, что Европа была полем битвы, разоренным старым миром. В XVIII веке французская и английская армии пересекли Атлантику, чтобы воевать на берегах рек Огайо и Св. Лаврентия за обладание Американским континентом. В XX веке американские войска пересекли Атлантику, чтобы решить судьбу мира на боевых фронтах Европы. До 1914 года обогащающий поток европейской эмиграции в Америку все еще увеличивался в объеме. С 1921 года и далее этот поток был сознательно ограничен и за время между войнами сменился на тоненький, нерентабельный ручеек американского туризма в Европу.

Разумеется, этот ручеек, хотя и был невелик и непродуктивен в сравнении с широкой рекой эмигрантов, текшей ранее из Европы в Америку, все-таки был значительно мощнее любого другого вида передвижений в неэкономических целях когда бы то ни было, а тот факт, что этот туристический поток мог быть финансирован, приводит меня ко второму моменту, где отношения между Соединенными Штатами и Европой поменялись на противоположные; этот момент настолько очевиден, что я упомяну о нем не обсуждая. Соединенные Штаты почти в мгновение ока из самого крупного в мире должника превратились в крупнейшего кредитора, и, несмотря на свою традиционную неприязнь к европейским связям, американцы были вынуждены, в силу требований новой экономической ситуации, искать рынки кредитов в Европе, а также рынки для американских товаров и услуг. Однако довоенные европейские инвестиции в Соединенных Штатах отличались по своей природе от американских инвестиций в Европе в период между войнами, причем не в пользу Европы. До 1914 года Европа предоставляла США кредиты под производственные затраты. Во время двух войн Европа брала взаймы у Америки средства для подготовки собственного разрушения; а сегодня она снова занимает у Америки, но не для того, чтобы развивать новые ресурсы Европы, а для того лишь, чтобы подлатать кое-что из разрушенного в ходе двух войн.

Столкнувшись с такой болезненной переменой в отношениях с Соединенными Штатами, европейцы задают себе вопрос: «Считать ли эту беду случайной и, следовательно, исправимой и временной, только лишь побочным эффектом этих исключительных катастроф? Или она имеет более давние и глубокие корни, отчего ей значительно труднее противостоять?» Лично я рискну предположить, что вторая вероятность ближе к истине, ибо, хотя две войны и ускорили процесс перемен в отношениях, придав ему революционный, драматический внешний облик, тем не менее процесс этот был неотъемлемой частью мировой ситуации и должен был совершиться — хотя и в более постепенной мягкой форме, — даже если бы эти войны не состоялись.

В подтверждение своей точки зрения я предлагаю рассмотреть два момента: первый — это природа индустриальной системы, которую Европа создала полтора века назад и которая нынче распространилась по всему миру, и второй — это судьба некоторых центров ранних цивилизаций, скажем средневековой Италии или античной Греции, предвосхитивших Европу в распространении своей цивилизации за пределы собственных границ, хотя и не в таких широких масштабах, как это удавалось современной Европе.

Первое: рассмотрим индустриальную систему. Она была изобретена в Великобритании в те времена, когда устойчивым базисом английской жизни стало представительное парламентское правление в рамках национального государства. Очень скоро стало очевидно, что сообщество, построенное в географическом масштабе Великобритании и обладающее сплоченностью и солидарностью, которые ей обеспечили политические институты представительного правления еще до конца XVIII века, есть тот минимальный размер территории и населения, при котором индустриальная система может действовать эффективно. Распространение индустриализма из Великобритании по всему Европейскому континенту явилось, я должен заметить, одним из факторов национального объединения Италии и Германии — двух заметных политических объединений территории и населения в Европе, завершенных в пределах столетия после Промышленной революции в Англии. Примерно около 1875 года можно было подумать, что Европе удастся достичь равновесия, организовавшись в ряд индустриальных демократических национальных государств типа Великобритании, Франции, Германии и Италии в том виде, в каком они существовали между 1871 и 1914 годами. Теперь мы видим, что ожидать равновесия на базе национального элемента — это иллюзия. Структурообразующими силами являются индустриализм и демократия. В 70-е годы прошлого века они были в зародыше, и мы не можем предугадать, до каких предельных величин они могут вырасти, или предсказать, какие многообразные формы они могут принять. Что мы можем сейчас сказать с уверенностью, так это то, что Франция и Великобритания XVIII века и Италия и Германия XIV века слишком маленькие и хрупкие суденышки, чтобы сдержать эти силы. Новое вино индустриализма и демократии было разлито в старые бутылки и разнесло их вдребезги.

Пока еще с трудом поддается осмыслению, что минимальной эффективно действующей единицей индустриальной системы может быть никак не менее чем вся пригодная к освоению поверхность нашей планеты и все человечество. А в политическом плане подобным же образом минимальный предел также обнаруживает тенденцию к увеличению — в соответствии с расширением индустриальных операций — до всемирного масштаба. Эта тенденция в области экономики сопровождалась в политическом плане созданием всемирных политических организаций — ООН и ее предшественницы — Лиги Наций; и в этой связи я замечу, что экономическая и техническая деятельность ООН пусть не столь заметна, но не менее важна. Однако помимо всемирной Организации Объединенных Наций на нынешней политической карте мы видим определенные эластичные ассоциации независимых государств, как, например, британское Содружество наций или Панамериканский союз, в каждой из которых сгруппировано значительное число национальных государств. А внутри этих групп мы можем различить ряд политических объединений меньшего масштаба и более тесно связанных, нежели любая из тех ассоциаций, к которым они принадлежат, но все-таки не таких маленьких, как типичные европейские национальные государства вроде Франции или Италии.