Миссис Хемингуэй - Наоми Вуд Страница 24

Хэдли сказала, что согласится на развод, если они проведут сто дней в разлуке. На семнадцатый день изгнания Файф ехала на машине матери в дом, где провела детство.

Причитать миссис Пфайфер начала от самого вокзала, прервав монолог, только чтобы дать водителю указания относительно дочкиного багажа. А когда они выехали, разошлась вовсю. Файф не должна, чего бы это ей ни стоило, разрушать самим Богом скрепленный союз. Если она продолжит разрушать чужой брак, то в вечности ее ждут адский огонь и кипящая сера. «Мать тебя изведет, – предупреждал Эрнест, умоляя ее провести назначенный Хэдли карантин в каком-нибудь другом месте. – И ты уже не вернешься ко мне». Но Файф лишь смеялась – какая ерунда!

Она старалась все время находить себе какое-нибудь занятие – взялась за изучение испанского, освежила в памяти французский, подкачала мышцы. Файф решила, что в день их встречи должна предстать перед Эрнестом прекрасной как никогда. Она гуляла по городу и каталась на велосипеде, всячески стараясь избегать общества своей мамаши.

Но при этом терзалась мыслью, как легко Эрнест может столкнуться с Хэдли в Париже или задержаться у нее в квартире за бокалом вина, заиграться с Бамби. А потом… потом Хэдли будет умолять его остаться на ночь, а после этой ночи – и на всю жизнь. Файф было запрещено видеть Эрнеста, однако Эрнесту вовсе не возбранялось видеться с Хэдли. Быть может, его жена коварнее, чем они могли предположить? Джинни была ее глазами и ушами в Париже. Файф просила сестру встречаться с Эрнестом так часто, как только возможно.

Однажды, уже ближе к концу изгнания, Файф села на свой старый велосипед и поехала по грязной дороге на запад. Деревья казались ей цветными заплатками на фоне серого неба. В тот день она с самого утра ощущала себя несчастной. В каждом обороте колеса ей слышались слова матери: «Ты разрушила семью. Ты посягнула на Господню волю. Это грех». Она мчалась через поля хлопчатника, стараясь отогнать назойливый голос, но мать продолжала вещать у нее в голове: «Только попробуй выйти замуж за Эрнеста, и ты никогда не смоешь с себя этот грех». Файф проехала через городскую площадь, миновала винную лавку, где они с Джинни кокетничали с владельцем, а он угощал их виски. «Позволь Эрнесту быть отцом своему ребенку и мужем своей жене». Файф поставила велосипед у крыльца.

Свет в окнах не горел, и воздух казался неподвижным.

– Мама?

Файф заглянула в молельню – ее мать была женщиной благочестивой и частенько проводила там дневные часы. Но и в молельне ее не было. Во всем доме – ни единого звука.

В комнате Файф на всех вещах лежали тени. Словно ими овладел кто-то чужой. В рукодельной все еще горела настольная лампа. На столе, где мать держала свои вышивки, обложкой вверх лежала раскрытая книга. Это был один из романов Эрнеста, «И восходит солнце». Тот, кто раскрыл ее, не прочел ни одной страницы. Файф перевернула книгу и увидела посвящение – Хэдли и Джону Хэдли Никанору. Полное имя малыша Бамби.

Слышно, как шалфей скребется о дощатые стены. Ночная бабочка, попав в настольную лампу, бьется крылышками о ткань абажура. Файф сжимает в руках книгу Эрнеста, а бабочка бьется все громче – так кровь стучит в ушах. На стене над столиком для рукоделия висит изображение Святой Девы с младенцем. В глазах Марии – неистовое спокойствие.

Хэдли и Джону Хэдли Никанору.

Файф стало невыносимо стыдно. Все это лето они вытворяли черт знает что с таким упоением, будто это касалось лишь их троих. А как же Бамби? Что будет с ним?

Должно быть, до матери донеслись ее всхлипы, потому что через несколько минут она вбежала в комнату и обняла рыдающую дочь. Файф ощущала жалость ко всему и вся: к себе самой, к Эрнесту, к Хэдли и малышу Бамби. Сознание ее мутилось, она билась в материнских объятиях и бормотала как в бреду:

– Я не могу… не могу… я не могу, мама. Я люблю его, люблю! Пожалуйста… пожалуйста, не заставляй меня.

С этого дня Файф погрузилась в состояние тихого ужаса и отвращения к себе. Даже перо на шляпке, в которой мать ходила в церковь, казалось, таило затаенную угрозу. Файф перестала писать Эрнесту и целые дни проводила в постели, понимая, что должна написать, и трепеща от одной мысли об этом. Файф вспоминала вечера, когда она, еще работая в «Вог», выходила из редакции и шла домой, вместо того чтобы отправиться к Хемингуэям. Как одиноко она себя тогда чувствовала! И вот теперь ей придется навсегда остаться в Пигготте и искать себе муженька среди отдыхающих в загородном клубе. Изображение Святой Девы украшает теперь стену над бюро в ее спальне. Мария с младенцем пристально смотрят на нее, неусыпные часовые над кающейся грешницей. Мать права. Но как ей дальше жить без него?

Если она и писала теперь Эрнесту, то только о Хэдли: перед глазами стояло ее доброе, открытое лицо – как они были к ней жестоки, о, это безумие Антиба! Она с отвращением вспоминала, как мечтала проскользнуть меж простыней на их брачное ложе. Да, Европа многих испортила! «Если Хэдли пожелает, чтобы мы расстались или что-либо еще, не важно что, мы должны подчиниться – и я, и ты, и мы оба», – писала она Эрнесту, и мать радостно спешила отправить эти письма.

Слишком поздно, писал в ответ Эрнест.

Но ведь если Файф останется в Америке, может, все еще обойдется. Если она больше никогда не увидит Эрнеста, то не сможет служить дьяволу. Тем не менее она продолжала зачеркивать в календаре каждый день изгнания, назначенного Хэдли: осталось пятьдесят восемь, пятьдесят семь, пятьдесят шесть. Дева с младенцем смотрели на нее со стены, в их глазах читался упрек.

На пятьдесят пятый пришла телеграмма. ТРИ МЕСЯЦА ОТМЕНЯЮТСЯ ПО РЕШЕНИЮ ХЭДЛИ. В прибывшем следом письме Эрнест объяснил, что Хэдли отправилась в Шартрский собор, чтобы все еще раз обдумать, а вернувшись, решила со всем покончить. Процедура развода уже запущена, и Файф необходимо как можно быстрее вернуться в Париж. По словам Эрнеста, Хэдли всей душой хочет именно этого.