Сократ. Учитель, философ, воин - Борис Стадничук Страница 24

Но, конечно, гладкими человеческие отношения бывают только на бумаге. Конфликты в таком деле, как командование десятитысячной армией, неизбежны. Особенно если речь заходит о снабжении. Понятно, что ни одно племя, ни один народ, через территорию которого проходили греки, не испытывали от этого ни малейшей радости. Десяти тысячам мужчин, которые беспрерывно идут и время от времени сражаются, надо много продовольствия, много одежды, много дров и еще много всего. По мере сил Хирисоф и Ксенофонт старались получить все это мирно – купить или «отработать» тем единственным способом, которым могли. Заключить, например, союз с одним из племен и напасть на его врагов. Но порой приходилось грабить и новых «союзников», а то и отнимать у них последнее. Ни афинянину, ни спартанцу не хотелось этого делать. «А почему я?» Такие споры возникали постоянно. В ситуации, в которой находились «десять тысяч», это грозило началом «малой Пелопоннесской войны». В армии были «солдаты удачи» из всех греческих городов, и они вполне могли разделиться на две части, в зависимости от того, кто против кого воевал всего несколько лет назад. Но этого не произошло. Почему? Об этом можно судить, основываясь на подробно описанной в «Анабасисе» дискуссии о том, кто должен лезть на очередную гору, чтобы угнать оттуда стадо коз и коров. Хотя участники вроде бы осыпают оскорблениями один – Спарту, другой – Афины, мы сразу понимаем, что это не ссора, а скорее дружеское зубоскальство, «подкалывание». «Вы, спартанцы, – говорит Ксенофонт-афинянин, – с самого детства упражняетесь в воровстве, и воровать считается у вас не дурным, а хорошим. А для того чтобы совершивший кражу научился скрывать свои деяния, у вас узаконен обычай – попавшегося в воровстве подвергать телесному наказанию…» [31]Действительно, такие анекдоты рассказывали о спартанцах по всей Греции. «Теперь настало время показать нам плоды твоего воспитания и позаботиться о том, чтобы нас не накрыли при тайном захвате горы и не дали нам основательной встряски», – завершает свою речь Ксенофонт. Но Хирисоф, вместо того чтобы обидеться, просто указывает Ксенофонту на некоторые «национальные черты» афинского характера. «Вы, афиняне, – говорит он, – тоже великие мастера в деле тайного хищения общественного достояния. А особенно сильны в этом деле знатные граждане, в тех случаях, когда знатные считаются у вас достойными управлять государством. Итак, и для тебя настала пора блеснуть своим воспитанием». Тут вроде бы есть на что обидеться. Ведь Хирисоф умудрился одновременно лягнуть и государственный строй Афин, где знатных, то есть лучших, по мнению спартанца, людей не допускают к власти, и самих знатных афинян, которые слишком долго терпят унижения от черни, а если им все-таки удается до власти дорваться, тут же погрязают в коррупции. Причем обворовывают афиняне, по мнению Хирисофа, не врагов, а друг друга. Ну, и заодно Хирисоф уколол самого Ксенофонта, воспитание которого, по мнению спартанца, свелось к мастерскому владению «воровскими приемчиками». Но мы видим, что Ксенофонт не обижается. Взвесив слова оппонента и убедившись, что тот, пожалуй, его «перезубоскалил», он капитулирует и объявляет: он готов показать плоды своего воспитания и «после обеда отправиться с арьергардом на захват горы». К счастью, Сократ научил Ксенофонта не только ироничному отношению к окружающим, но и куда более важной (и редкой) способности к самоиронии. Надо думать, и Хирисоф по достоинству оценил эту черту характера Ксенофонта.

Как-то ночью греки заночевали в горах. Было морозно, они завернулись в плащи, но не могли сомкнуть глаз от холода. А под утро пошел снег, греки прикрылись щитами. Снег валил все сильнее, толстым слоем накрыл лежавших. Они пригрелись под ним и заснули. В Греции снег выпадает редко, но, наверное, многие солдаты знали или слышали от других, что спать под снежным покрывалом небезопасно. Однако вставать никто не хотел: опять идти куда-то в неведомую даль, отбиваться от горцев, карабкаться на скалы, чтобы украсть пару тощих коз… Лучше заснуть и ни о чем больше не беспокоиться. Никогда. Выбрался наружу только один человек. Конечно, это был Ксенофонт. Он принялся кричать, бегать, расталкивать спящих, разжег костер из приготовленных с вечера дров. Наверное, и в это утро ему из давних-давних лет с улыбкой помахал рукой Сократ, как мы помним, нередко простаивавший всю ночь у теплой палатки, где спали товарищи.

И с другой страницы «Анабасиса» мы словно слышим (на этот раз гневный) голос Сократа. Вот какой-то солдат бранится с Ксенофонтом, посчитав, что тот обидел его при разделе добычи, да еще и избил. Ксенофонт пытается ему доказать: пока другие сражались, тот был в обозе и всего лишь погонял осла. Солдат продолжает требовать свое и утверждает, что именно Ксенофонт и отправил его вывезти с поля боя раненого товарища. Тут терпению командира приходит конец: «Разве, – продолжал Ксенофонт, – после того, как я послал тебя вперед и затем подошел с арьергардом, я не застал тебя роющим яму, чтобы похоронить того человека, и, приблизясь, разве я не похвалил тебя? Но пока мы все стояли кругом, тот человек пошевелил ногой, и все присутствующие закричали, что он жив, а ты сказал: “Пусть себе живет сколько хочет, а я его дальше не повезу”. Тут я ударил тебя – это ты говоришь правду, – ибо ты, как я видел, знал, что он жив. “Ну и что же? – сказал солдат. – Разве он все-таки не умер после того, как я показал его тебе?” “Все мы смертны, – сказал Ксенофонт, – но разве поэтому надо погребать нас живыми?”»

В этом эпизоде есть как будто два измерения. Одно – самое простое, каждому по-человечески понятное – и в те времена, и в наши. Уж Ксенофонту ли было не знать, как поступают в таких ситуациях настоящие боевые товарищи? Что было бы с ним самим, окажись двадцать лет назад на месте Сократа и Алкивиада такой негодяй? Да его не то что лишить добычи и поколотить – убить было мало! Но Ксенофонт умел слышать горькую правду даже из уст последнего подлеца. Да, все мы смертны. И греки, и персы, и храбрецы, и трусливые негодяи, и люди, и горные козы. Но достоинство человека в том и состоит, чтобы жить, несмотря на неизбежную смерть, и всякий раз, выбирая, как поступить, спрашивать себя или своего Даймона, достойный ли это поступок.