Империя Наполеона III - Андрей Смирнов Страница 24

Буржуазия у власти или так называемая партия порядка, включавшая в себя и крупных земельных собственников, видела в Бонапарте недалекого авантюриста, которого можно было легко обмануть. Обстоятельства его рождения также вызывали массу пересудов, поскольку считалось, что настоящим его отцом был не король Луи, а адмирал Верюэль [13]. Долгое время его успех объяснялся только скандальной удачей, которую он абсолютно не заслужил. Светское общество не могло простить ему то, что для всех он оставался загадкой. Даже обрученная с ним принцесса Матильда писала, что готова разбить ему голову, чтобы узнать, что там внутри {140}. И даже через двадцать лет мнение республиканца Жюля Фавра об императоре было столь же радикально: «Какой идиот!» Сам Золя с неприязнью говорил о принце: «Посредственность своего времени — вот причина его успеха. Наивный наследник легенды, он не был обременен индивидуальностью». Алексис де Токвиль в своих «Воспоминаниях» отмечал, что Луи-Наполеон «стоял гораздо выше того мнения, которое можно было бы составить о нем на основании его прежней жизни и безрассудных предприятий. В этом отношении он ввел в заблуждение своих противников, а еще более своих сторонников, голосовавших за него по причине его мнимой посредственности» {141}. «Он охотно слушал меня, — вспоминал Токвиль о совместной работе с президентом, — но, по своему обыкновению, ни в чем не обнаруживал впечатления, которое производили на него мои мнения. Слова, с которыми кто-либо обращался к нему, обыкновенно были похожи на камни, которые бросают в колодец: эти камни производят шум при своем падении, но потом никто не знает, что с ними сделалось. Впрочем, я не думаю, чтоб мои увещания оставались бесследными, потому что, как я вскоре заметил, в Луи-Наполеоне соединялись две личности — во-первых, личность старого заговорщика и мечтателя-фаталиста, воображавшего, что ему суждено сделаться повелителем Франции и с помощью ее господствовать над Европой; во-вторых, личность эпикурейца, спокойно наслаждавшегося удовольствиями своего нового положения и опасавшегося утратить их, если бы задумал подняться еще выше» {142}.

Монархисты надеялись использовать принца-президента по своему усмотрению; как известно, в этом они жестоко просчитались. Луи-Наполеон отличался хладнокровным мужеством, но в то же время был очень нерешительным в своих действиях. Если бы Луи-Наполеон был человеком благоразумным, то, как считает А. Токвиль, он никогда бы не попал в президенты республики. По его мнению, принц был обязан своим успехом не столько своему здравомыслию, сколько своему безрассудству {143}. Он верил в свою звезду и непоколебимо считал себя орудием судьбы, поскольку верил, что судьба выбрала именно его и только ему одному она предназначила управлять Францией. Даже Шарль де Ремюза [14]был вынужден признать, что «этот идиот обладает редкостным даром убеждения… Он переносит свое воображение на общественные дела и производит или изменяет события в угоду своей фантазии… что ставит его в ранг великих исторических персонажей» {144}.

Министерство Одилона Барро было навязано принцу-президенту комитетом с улицы Пуатье, который хотел использовать популярность принца. Алексис Токвиль в течение пяти месяцев был министром иностранных дел в кабинете Одилона Барро. Политическая ситуация в стране в тот момент, по мнению Токвиля, представляла собой, образно говоря, треугольник, углами которого являлись законодательная власть, где преобладали разделенные на легитимистов и орлеанистов монархисты, глава исполнительной власти Луи-Наполеон и его ближайшее окружение и, наконец, небольшая группа республиканцев. В силу логики событий Токвиль оказался на время сторонником республиканских порядков, хотя и понимал их непрочность, которая вела либо к анархии, либо к объективному усилению исполнительной — президентской, а затем и императорской власти.

И если Луи-Наполеон хотел править, то ему надо было навязать свою волю враждебному окружению, старавшемуся его удержать под своим строгим контролем. Этой цели соответствовала кампания травли и запугивания президента, которая привела лишь к росту его популярности. Но без опоры принц не мог проводить своей политики, а ему явно не хватало преданных людей. Говоря об окружении Луи-Наполеона, Токвиль отмечал, что прежде всего принц-президент искал преданности к своей особе и своей цели. Ему нужны были люди, верящие в его звезду и преклоняющиеся перед его фортуной {145}, а таких людей вокруг него практически не было. Токвиль с сожалением отмечал, что «…президент республики чаще всего оказывал протекцию тем негодяям, которые когда-то примкнули к его партии с отчаяния, что им больше некуда деться, и с которыми он считал себя связанным узами признательности; или же он старался помешать на важные дипломатические посты таких людей, которых он называл «своими», — то есть чаше всего интриганов и бездельников» {146}.

Не было у принца-президента и денег. Все его средства были исчерпаны на осуществление заговоров и на предвыборную кампанию. «Ставился даже вопрос о том, чтобы отправить нарочного в Стокгольм просить короля Оскара прийти на помощь Луи-Наполеону, — доносил в Петербург Я. Толстой, — хотя в его настоящем положении всякая поддержка была бы рискованна, так как ясно, что назначенных президенту Республики 600 000 франков далеко не достаточно, чтобы покрыть его расходы, потому что одни только корсиканцы, в числе 60 человек, посвятившие себя его защите и составляющие его тайную полицию, обходятся ему в 150 000 франков. Вот почему он однажды сказал: «Я со своими 600 000 франков жалованья беднее последнего французского гражданина». В другой раз, жалуясь на нужду, в которой он находится, он воскликнул: «Мое положение чрезвычайно затруднительно среди столь корыстолюбивого народа, народа-копеечника, которого Луи-Филипп со своими 24 миллионами дохода не сумел подкупить; на его месте я бы их всех купил, оптом и в розницу. Я подобен Югурте, который говорил, что, имей он достаточно денег, Рим бы ему принадлежал» {147}.

Другая проблема заключалась в том, что Луи-Наполеон не мог опереться в своей политике на элиту, созданную его дядей, для которой положение и власть оказались важнее приверженности дому Бонапартов.

Вот что об этом писал Персиньи: «…вернувшись после тридцати лет изгнания в страну и оказавшись у власти, он не знал, где взять людей для своего правительства. Вознесенный к власти шестью миллионами голосов, он, тем не менее, оказался в полной изоляции и не знал ни одного подходящего человека, который бы мог стать министром и защищать его интересы» {148}. Луи-Наполеон после своего избрания в президенты республики оказался в роли командующего без войск. Он должен был мало-помалу набирать людей в свое правительство и в свою администрацию из самых различных кругов общества, «главным образом, из бывших орлеанистов, бывших функционеров, разочарованных политиков, деморализованных либералов, из подчиненных, имеющих свой интерес или рабски повинующихся, — своего рода консервативного болота, откуда со временем должны были появиться бонапартисты по случаю и будущие сторонники империи» {149}. Присоединившиеся к режиму были искренне привязаны к персоне императора, но их политические убеждения от этого нисколько не менялись и не страдали.