Жизнь спустя - Юлия Добровольская Страница 23

Мама исправно возила в Ховрино передачи из цековского пайка, так что мы с Ниной не голодали. Однажды привезла пирожки Зина Луковникова. Помню, я тут же, не отходя от стола выдачи, раскусила пирожок и оцепенела: во рту была записка…

Вскоре мне дали свидание: приехал Саша. Берии он сказал, что я его жена; я на следствии на вопрос, кто он мне, ответила: «Хороший знакомый».

Но напрасно я темнила, они же за нами следили; оберегая номенклатурного работника, дождались, когда я останусь ночевать в Антипьевском. Кстати, Берия ему сказал:

– Да найди ты себе другую, подходящую невесту!

Саша ответил:

– Я уже нашёл, дело решённое!

И приехал в Ховрино делать формальное предложение руки и сердца.

– Сашенька, не надо! – уговаривала я его, – Моя жизнь пропащая, зачем тебе губить свою?

– Ничего не пропащая! Через три года махнём куда-нибудь в Сибирь, будем сажать картошку! Перебьёмся…

Саше повезло с шефом, не то неприятности у него начались бы намного раньше. Глава Министерства, нарком вооружений, где Саша был начальником оптического управления с десятками крупных заводов, Борис Львович Ванников сам сидел; Сталин вытащил его в начале войны, на совещание в Кремль с Лубянки. Его постригли, побрили, приодели, Ванников как Ванников! Но когда на следующий день Сталин позвонил ему домой (Ванниковы жили этажом ниже, под Сашей, на Маркса-Энгельса) и, напирая на свой грузинский акцент, сказал:

– Придётся вам завтра, тав-варищ Ванников, выйти на работу!

Борис Львович отказался:

– Не могу, Иосиф Виссарионович, неважно себя чувствую…

– Подумаешь, посидел и расклеился. Я тоже сидел!

– Да, но вы при царе, а я при родной советской власти!

Вышел, как миленький.

Ванников не забыл также, что когда его арестовали, во всём министерстве нашёлся только один человек, отказавшийся подписать липовые обвинения: Александр Евгеньевич Добровольский. И это он, Ванников, у себя на госдаче, в саду, подальше от стен, у которых, как известно, есть уши, откроет нам с Сашей секрет: в Биробиджане готовят бараки для евреев. Не дай дуба вождь народов 5 марта 1953 года, советских евреев укатали бы на съедение комарам, на пятидесятиградусный мороз, как ингушей и чеченцев.

Разгон говорил, что на Советской площади против Моссовета вместо Юрия Долгорукого, который то ли основал, то ли разрушил Москву, должен был бы стоять памятник Александру Добровольскому. Он был действительно уникумом в то подлое время. Биография у него заурядная: родился в Одессе в бедной семье, уехал учиться в Москву, кончил институт, стал инженером-оптиком. Незаурядны были его организаторские способности. Заимствованный термин «менеджер» ещё не был в ходу, а сейчас его назвали бы именно менеджером высокого класса. Женился на Кларе, девушке из интеллигентной еврейской семьи, внучке известного петербургского искусствоведа-балетоведа Волынского, родился сын Андрей. Но брак оказался недолговечным: разошлись. Саша никогда не объяснял, почему. О бывшей жене говорил с уважением, сына видел редко. Я не расспрашивала: раз молчит, значит, так надо.

Через месяц фортуна мне улыбнулась: ховринский завод получил американскую мини-электростанцию, и срочно потребовался перевод инструкции по эксплуатации. Меня вытащили из котлована и посадили в контору переводить. Это значило вернуть себе человеческий облик, снять засаленную телогрейку, отмыться, переодеться в своё.

Бывший законодатель московской мужской моды из пошивочной мастерской МИДа, ныне зек, портной Смирнов взглянул намётанным глазом на моё французское пальтишко, подошёл, пощупал, поцокал языком:

– Настоящая работа!

Знаменитый портной теперь обшивал начальника лагеря Момулова и его дружков, а также мастерил кожаные мячи – забаву момуловского медведя, которого приводили на потеху момуловским гостям, приезжавшим на концерт силами зеков: певцов и певиц, чтецов и чтиц, балерин и балерунов, циркачей и циркачек. Момулов зорко следил за тем, чтобы арестованную в Москве знаменитость у него не перехватили. Кстати, у него брат был заместителем Берии, так что ховринская труппа комплектовалась из лучших артистических сил.

Передо мной увесистый том инструкции по эксплуатации и англо-русский словарь. Легко сказать переводи, я же в технике ни в зуб ногой. Однако свет не без добрых людей. Был в лагере на общих работах странный, запущенный до невозможности инженер Диканьский. В перерыве между концом рабочего дня и ужином каждый старался помыться, соскрести основную грязь, а Диканьский сразу залезал на нары – читать. И нас с Ниной по-отечески журил:

– На что вы тратите драгоценное время?!

Так вот, книгочей Диканьский меня буквально спас, с его подачи я кое-как стала перепирать с американского языка на сомнительный русский, далеко не уверенная, что с помощью инструкции в моём переводе электростанция заработает. Если нет, не миновать карцера – зловещего кирпичного амбара на задворках зоны.

Пока Диканьский глотал книгу за книгой, моя Нина (тем временем её определили в контору чертёжницей) бегала на свидания со своим однодельцем Марком. Ей было 19 лет…

Ура, электростанция заработала! Но это означало также, что моей чистой конторской жизни пришёл конец. Фортуна от меня отвернулась: я попала в цех, где начальником был бывший зэк, делавший карьеру, – хуже этой породы нелюдей нету. Чтобы поставить «вшивую интеллигенцию» на место, он придумал мне, садист, простенькую, но невыносимую работу, не работу, а издевательство, потому что бессмысленную: ставить в тетрадку палочку, как только станок выплёвывал готовую деталь. Халтурить нельзя, по окончании смены он поручал кому-нибудь сверять количество готовых деталей с количеством проставленных мной палочек! «Работала» я в ночную смену, подремать днём не удавалось. Доведённая до нервного истощения, я вообще перестала спать. Это бы плохо кончилось, если бы не какая-то административная пертурбация, в результате которой меня перевели в гальванический цех – протирать никелированные детали автомобилей. Вонючий, без вентиляции, гальванический цех показался мне раем.

За этим занятием меня застал, проходя в закуток начальника цеха, инженер-консультант из московского Дома звукозаписи Михайлов. Дай ему Бог здоровья, если он ещё жив, и царствие небесное, если умер! Расспросив обо мне, он попросил начальника цеха уступить ему меня под тем предлогом, что у него лежит груда французских текстов, требующих перевода. Меня, крепостную, уступили, и я засела за перевод разномастных статей из французских научных журналов. Очень похоже было на то, что Михайлову мои переводы нужны были, как собаке пятая нога, что это была чистейшей воды гуманитарная акция. Чтобы не подводить его и себя, я делала вид, что не догадываюсь, трудилась не за страх, а за совесть до самого конца лагерного пребывания, наступившего в августе 1945 года после амнистии по случаю победы над нацистскими захватчиками.

Амнистия распространялась на тех, у кого срок не превышал три года, мы с Ниной под амнистию попадали. Томительно долго тянулось это лето, но прошло и оно. В одно жаркое августовское утро мне скомандовали: