Жизнь спустя - Юлия Добровольская Страница 22

Следствие явно заело. Коваленко не мог наскрести даже подобия состава преступления и прибегнул к силовой мере: отправил меня в военную Лефортовскую тюрьму – авось, одумается.

Недди, расставаясь, плакала, она ко мне привыкла. На моих передачах – харчах из еженедельного цековского Сашиного «пайка», на такой «паёк» жили целые номенклатурные семьи, – округлилась, порозовела. Благодарно мурлыкала на свой мотив стишок, который я сочинила ей на день рождения. При том, что перед допросами дрожала пуще прежнего, – видимо, Коваленко выбивал из неё нужные ему показания против меня, а она, небось, впервые за свою незавидную жизнь наседки, упрямилась. Не знаю, как и сколько она навредила другим, мне – ни капли.

Лефортовская тюрьма – каменный мешок. Режим суровый. Ещё три месяца бессмысленных, безрезультатных допросов, особенно тяжких ночью. Кое-чему я научилась: не подмахивала протоколы, как раньше, лишь бегло просмотрев, – теперь могли подсунуть что угодно.

Наконец, решающий вызов – подписывать двести первую статью. Это значило ознакомиться с заключением следствия и свидетельскими показаниями, не всеми, конечно, – доноса, который на меня написал известный московский детский писатель и стукач, Мишин приятель, в деле не было. Был длинный панегирик по моему адресу самого Миши Аршанского.

Когда я прочитала: «в виду отсутствия состава преступления, но учитывая, что находилась в условиях, в которых могла его совершить, предъявляется статья 7-35» (от 3 до 5 лет лагерей), у меня помутилось в голове. Идиотка, я всё ещё надеялась на голубой ЗИМ! И я во второй раз в жизни произнесла пламенную речь. Первый раз в защиту Мирона, а на сей раз – обвинительную.

При подписании двести первой положено присутствовать прокурору по надзору. Прокурор Никитин и раньше сидел несколько раз (молча) на допросах; только однажды обратил моё внимание на то, как гуманно он поступил, разрешив передать мне щегольские бурки (сшитые по Сашиному заказу). Сейчас он стоял в углу, слушал мою филиппику и время от времени выставлял руку вперёд – дескать, тише, успокойся. Моё главное обвинение было.

– Кто дал вам право, кто вам поручил делать из обычных советских людей антисоветчиков? Придёт день, и вы ответите за это перед народом!

Коваленко, довольный, что покончил с этим хреновым делом, прервал меня:

– Ну что вы кипятитесь?! Три года пролетят незаметно! Мы ещё с вами будем в гостях чай пить вместе!

– Я с вами не только чай пить не буду, но одним воздухом дышать не хочу!

– Всё! Конец. Руки назад! – и в камеру.

Моя сокамерница Шурочка В. кинулась мне на шею:

– Счастливая! Мне бы так…

Секретарше Шурочке действительно не везло: по статье 58-10, за анекдот, ей грозило до десяти лет ИТЛ. Пригорюнившись, она жаловалась на судьбу:

– Ну что хорошего я в жизни видела! Вечно ноги торчали из окна машины – из под начальника!

На другой день:

– С вещами!

И на «Марусе» в Бутырскую тюрьму, в общую камеру, где арестанток было, как сельдей в бочке. На сплошных нарах надо было поворачиваться по команде. Встретила знакомую по ТАССу редактора Рачинскую: на ней была меховая шуба с полуметровой заплатой из простыни сзади. Доходяга. Разговорилась с дочерью Тухачевского Светланой и её подругой, дочерью Уборевича Миррой, то есть готовыми для тюрьмы детьми врагов народа. Светлану и Мирру отправили было в Ховринский лагерь, но через пару недель спохватились: столь одиозные фамилии не должны звучать так близко от Москвы; и упекли их куда Макар телят не гонял. Светлана спаслась заурядным способом: вышла замуж за вертухая. Освободившись, привезла его с собой в Москву, родила, терпела его, но – вертухай есть вертухай – он спился. Я была у Светланы в Москве. Она дружила с моей «мачехой», милейшей женщиной – тоже гулаговской вдовой (муж служил у Туха чев ского) Лидией Ивановной Кулешовой, скрасившей последние годы жизни моему отцу.

Через несколько дней опять:

– С вещами!

Привели в бокс для ожидающих приговора. Сесть не на что: несколько женщин подпирали стены, переминались с ноги на ногу.

Пожилая сухощавая вдова расстрелянного премьер-министра Российской федерации Сулимова, молодая, толстоносая, говорливая армянка Светлана Таптапова, хваставшаяся, что у неё есть рука в Верховном Совете: имярек, тоже армянка. Я имела неосторожность спросить, не знает ли она, кончилась ли война, и получила поток информации, как потом выяснилось, изобретённой на ровном месте. Патологическая врунья Светлана, с удовольствием дававшая «показания», намекнула следователю, что у неё под полом спрятано оружие; пол вскрыли, ничего не обнаружили, матюкнулись и стали смотреть на таптаповские откровения сквозь пальцы. В начале 70-х годов мы с Сеней встретили её на концерте в Доме Учёных; она была с мужем профессором Лунцем, известным палачом диссидентов из Института психиатрии им. Сербского; это ему принадлежит идея, что диссидентство следует «лечить» в психбольницах.

Ввели высокую блондинку – Нину Ермакову, подельницу Таптаповой и сына Сулимовой. Их, целую студенческую компанию, где было несколько подросших детей врагов народа (таких как Нина, дочь расстрелянного крупного хозяйственника, Лена Бубнова – дочь расстрелянного наркома просвещения, Володя Сулимов) арестовали по обвинению в терроре: ребята часто собирались у Нины на Арбате 48, в доме, мимо которого проезжал в Кремль и из Кремля Сталин. Во время следствия выяснилось, что все окна квартиры Ермаковых выходили во двор. Ну и что? Их укатали за восхваление американских фильмов. Тогдашний Нинин жених, будущий сценарист Валерий Фрид, и его друг и соавтор Юлий Дунский – в 1944 году студенты Института кинематографии – отсидели по десять лет в Инте. Юлик, светлый был человек, замученный астмой, застрелился.

Заскрежетала дверь, и вошёл с листком в руках секретарь ОСО – Особого Совещания, «Тройки», судившей-рядившей заочно. Мне, Нине, Светлане Таптаповой – по три года ИТЛ, исправительно-трудовых лагерей.

В Бутырках нас долго не держали.

– С вещами! – и на грузовике (“Сесть в кузов и не высовываться!”) повезли через весь город в Ховрино (сейчас периферия Москвы), где был металлургический завод – лагерь. И не высовываясь мы всеми фибрами души чувствовали присутствие жизни – город, людей, волю. Это можно было сравнить только с мучительно сладким ощущением во время прогулки на верхнем дворике Лубянки: снизу доносился городской шум, слышались автомобильные гудки, иногда даже человеческие голоса…