Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941-1943 - Курцио Малапарте Страница 23

Это был в крайней степени странный прием. Неожиданно старая леди встала, медленной нетвердой походкой прошла через комнату к шкафу, открыла его и достала из его недр старинное вечернее платье с кружевным воротником и небольшим корсетом из китового уса. Должно быть, тридцать или даже сорок лет назад это платье было очень красивым. Старая дама сообщила, что надевала это платье на прием, куда она была приглашена, который проходил на борту линкора императорского флота в Одессе. Затем она вышла с нарядом в руках, который несла так, чтобы не зацепить платьем о дверь. Я ожидал, что через несколько минут она вернется в парадном наряде, как баронесса Сент-Ауриоль в незабываемой сцене в замке Квартфуше, так живо описанной в «Изабелле» Гиде. Но женщина вернулась, держа обеими руками поднос. На подносе были вареные цыплята, которые, по ее настоянию, мы должны были съесть. Так каждый из нас получил свою порцию курятины. Однако было уже почти три часа. Мне нужно было уезжать. Было поздно, и я чувствовал себя больным на отдыхе с этими благородными призраками. Но я так и не мог перебить их патетические речи, не мог нарушить их ностальгические воспоминания. Мне хотелось поцеловать руку мадам Анны Брасул, но мое желание сдерживалось этими выступающими венами. Наконец я набрался храбрости и, закрыв глаза, поцеловал ей руку. Пожилая женщина была в восторге, она посмотрела вокруг, посмотрела на своих друзей взглядом настоящей аристократки, она была горда и счастлива, по щекам текли слезы. Но обстановка общей удовлетворенности растаяла сразу же, как только я шагнул вниз по ступеням с веранды. Как будто после последнего действия трагикомедии на сцену опустился черный занавес.

Я уже собирался садиться в машину, когда ко мне, задыхаясь и плача, подбежала женщина примерно сорока лет. Ее звали Алиса Орланделли, она итальянка из Пармы, живет здесь, в Сороках, уже четырнадцать лет. В 1927 году она приехала сюда к своему брату, работавшему в этом городе по контракту. Сегодня утром она совершенно случайно узнала, что здесь, в Сороках, находится итальянский офицер. В поисках его женщина успела обежать весь город, пока наконец не нашла нас.

– Да, – повторяла она, смеясь и плача одновременно, – я итальянка. Я приехала из Пармы, я итальянка.

Тогда я, крепко взяв ее за руку, снова зашел в ту дверь и усадил в плетеное кресло. Синьора Орланделли смеялась, плакала и говорила нам, как она счастлива. Остальные женщины тоже были рады. Они звали ее «мадам Орланделль». Они говорили и говорили, и я не понимал, о чем идет речь. Синьора Орланделли говорила на смеси русского и румынского языка с вкраплением редких итальянских слов. Вдруг старый слуга-украинец споткнулся и упал на колени, выронив на ковер поднос с засахаренными сливами.

– Григорий! – воскликнула хозяйка неодобрительным тоном. И покачала головой, будто бы хотела сказать: «О времена! О люди!»

А мы все бросились собирать сливы.

Синьора Орланделли рассказала нам, что она работала в прачечной в городской больнице. Большевики, по ее словам, всегда обращались с ней хорошо, но платили ей очень плохо. Ей приходилось выполнять огромный объем работы, она была занята с утра до ночи. Покидая город, коммунисты хотели захватить ее с собой, но она отказалась.

– Я предпочла остаться с пациентами, – заявила женщина.

Теперь она надеется, что больница скоро снова начнет работать. Но коммунисты вывезли все постельное белье, все бинты, все лекарства. Они забрали даже хирургические инструменты. Синьора Орланделли выглядела счастливой и взволнованной, она путала слова во время речи, повторяла одну и ту же фразу по два или по три раза, как будто я не понимал ее. Она спросила меня, знаю ли я Парму. Да, конечно, ответил я. Я знал Парму. Она спрашивала меня о новостях в этом городе, о своей семье. И я отвечал ей стандартной фразой:

– С ними все хорошо. Дочь вышла замуж, а дедушка умер, у такой-то трое детей.

Я не знал ни одного из людей, о которых шла речь, но синьору Орланделли утешала моя незамысловатая ложь. Она улыбалась, плакала, потом вдруг сорвалась с места и выбежала из комнаты, а через четверть часа возвратилась с небольшой баночкой меда и свежим кусочком брынзы, это такой вид сыра из овечьего молока. Она настаивала, чтобы я попробовал это, и я послушно делал, что она просит, чтобы просто доставить ей удовольствие. И все пробовали мед и брынзу.

Но время уже приближалось к четырем часам, и мы должны были ехать.

– Да, мы вернемся к вечеру, – сказали мы присутствующим, – мы вернемся на ночлег.

И после этих слов вежливой лжи мы покинули хозяев. Они стояли на веранде и смотрели на нас, помахав нам на прощание. Мадам Анна Брасул махала белым платком, да-да, белым платком. Она делала это устало, с грустным изяществом. И когда мы свернули за угол, и мне снова пришлось столкнуться с видом разрушенного города, видом заваленных грудами мусора улиц, мне показалось, что я вернулся в реальность. И я чувствовал себя немного грустно, думая об этих призраках из другой эпохи, стоявших на пороге мира, который был разрушен до основания. Я думал про себя, что для них теперь все надежды мертвы, что у них в жизни не осталось ничего, кроме воспоминаний, того, что в этом мертвом городе единственно и осталось живым и сохранным.