Дмитрий Хворостовский. Две женщины и музыка - Софья Бенуа Страница 23

Одной из причин «мандража» является… страх забыть слова.

– Страх, что в последний момент вдруг откажет память, и я навру слова – одна из самых больших боязней на сцене. И не только у меня. Тут я иду по стопам Архиповой – помню, как на концертах она всегда очень мило сочиняла слова, и у нее это здорово получалось. Иногда откидываешь такие перлы, что сам потом удивляешься, как мог еще в рифму попасть. Но у меня это никогда не тарабарщина, на «бла-бла-бла» пока еще не переходил, я подставляю слова по смыслу, даже если пою на других языках.

Этот профессиональный ужас – когда артист запамятовал слова – приходит даже в кошмарных снах.

– Мой самый страшный сон не имеет отношения к профессии. Мне снится, что я сдаю экзамен по математике. И это ужасно! В школе я вообще неважно учился, но математика была просто кошмаром. Ну а другой страшный сон связан с тем, что я выхожу на сцену, вижу полный зал зрителей, хор, оркестр. И, как только дирижёр взмахивает палочкой, я понимаю, что абсолютно не знаю спектакль, который должен петь. Ужас!

Оказывается, волнение перед выходом на сцену вызывает и… он сам! Уж слишком критичен взгляд Хворостовского-человека на Хворостовского-певца.

– Каждый раз, глядя на себя, я ужасаюсь. Смотреть на себя, слушать свои записи я не могу. Мне все мучительно не нравится, меня все раздражает. Довольным собой я никогда не буду. Если подобное самоудовлетворение наступит, то мне срочно надо будет менять профессию.

Опасения маэстро не безосновательны, оказывается, его выступления сопровождает не только успех, были моменты, когда концерты оказывались на грани срыва.

– Они и сейчас периодически случаются, когда я заболеваю и выхожу на сцену с температурой и ларингитом. Состояние такое, что врагу не пожелаешь: небо кажется маленьким и черным, а в глазах скачут звёздочки, как от оглушительного удара по голове (смеётся). Я практически никогда не отменяю своих концертов и даже в таких ситуациях, собрав всё мужество и волю в кулак, выхожу на сцену и выживаю, испытываю себя на прочность.

Рамон Вергас и Дмитрий Хворостовский

Журналиста Андрея Максимова также заинтересовал момент паники [54]:

«– Мне кажется, что каждый оперный певец должен панически бояться того, что у него что-то случится с голосом. У Вас нет такой паники?

– Паника, конечно, присутствует. С голосом ничего такого случиться не должно. Голоса просто так не срываются. Это мышцы. И очень тренированные. Соответственно пение – это очень большой и очень трудоемкий процесс, физический процесс. Эту мышцу и эти вот маленькие связочки можно заставить работать практически в любом состоянии».

«Волнительная» тема не единожды вызывала интерес у журналистов разных изданий. К примеру, Катерина Антонова для журнала «Театрал» получила следующие ответы от маэстро [55].

«– С опытом страх перед выступлениями притупляется или обостряется?

– С опытом невротические болезни усугубляются и волнение соответственно возрастает. Многие мои коллеги встречаются с психиатрами и проходят какие-то курсы терапии, чтобы излечиться от боязни сцены. Сцена в чем-то похожа на спорт, где гимнастки 12–13 лет преспокойно бьют опытных 17-18-летних спортсменок, которые начинают волноваться, думать о себе, и у них уже не так хорошо получается. Маленькие еще не понимают ответственности. А вместе с ответственностью, с осознанием все более и более высокой планки внутри себя люди начинают волноваться, особенно взрослые, – что в спорте, что на сцене. Преодоление этого внутреннего страха и открывает в человеке и для человека новые горизонты и поднимает его профессиональную планку.

– Какие свои выступления вы считаете неудачными: когда вы делаете что-то не так, как планировали, или когда реакция публики не такая, как вы ожидали?

– Бывает, что вдруг на какой-то миг начинаешь себе нравиться и думаешь, как же хорошо у тебя все получается, и именно тогда реакция публики бывает не такая, какой ждешь. И тогда начинаешь копаться в себе, что, конечно, неприятно, но совершенно нормально. А бывает, что приходится петь и в больном состоянии, и с температурой. И, как правило, именно такие выступления и становятся наиболее значимыми и запоминающимися для публики и для тебя самого. У меня так всю сознательную жизнь. Я помню, как в 20 лет пел какой-то летний экзамен в консерватории, и очень плохо себя чувствовал – должен был чуть ли не в больницу лечь. Мне было тяжело, плохо и больно петь, а мои родители и друзья, которые сидели в зале, потом сказали, что я пел как в последний раз в жизни. Именно в таких состояниях, отец говорит, я пою лучше всего».

К традиционным страхам любого творца можно отнести и поражения, неудачи, критику. Не застрахован от подобных негативов и русский талантливый баритон.

– Иногда цена пораженья гораздо выше, чем цена победы, победа даже развращает иногда. В последнее время я наконец-то стал получать «тычки», даже имел несколько поражений и сделал для себя глубочайшие выводы на будущее. И за это я благодарен судьбе, которая меня слишком развратила. Ведь до сих пор карьера моя складывалась настолько гладко, настолько неправдоподобно просто и хорошо. Все рецензии, все статьи – ну, просто «супер»: «пришел, увидел, победил». Наконец-то появились и критические статьи. Явного неуспеха нет, но есть кое-что такое, о чем следует подумать. Пел совсем недавно в Ковент-Гардене «Пуритане» Верди. Если бы ты знала, что написала обо мне английская пресса! Можно было повеситься. Но я подумал, вешаться не стал, а стал работать. И к последнему спектаклю партия у меня выросла раз в десять… Вопрос стоит жестко – могу я или не могу петь итальянскую музыку так, как это делал Шаляпин, – с таким же пониманием сути, стиля, музыки итальянского языка. Дело не в том, что партия мне не по голосу, просто итальянскую оперу я должен петь, как итальянец. Или не петь ее вовсе. Все ноты я спою правильно, но «петуха» нигде не дам… Но это только ноты. И эта оплеуха в прессе была мне нужна. Сознательно или бессознательно, но я на нее шел. И теперь знаю, что мне делать».

К слову: коль мы завели разговор об итальянском языке. В одном из интервью наш герой говорил лестные слова своей Флоше именно за то, что она терпеливо обучала его разговорному итальянскому и диалекту.

– Ну конечно же, мы много говорим о музыке, особенно когда я готовлю новую роль или просто работаю над старой, рутинной ролью. А так как мы все время вместе, Фло мне очень помогает. В частности, помогает с итальянским языком. Она говорит, что в принципе, не так важен мой итальянский, сколько умение постичь стиль того или иного произведения, написанного итальянцем… Очень, очень большая помощь с ее стороны. Это свой человек, свои ушки, которые меня слушают, просто поддержка в любых ситуациях, это ведь чрезвычайно важно в моей профессии… Да, многие итальянцы просто игнорируют неаполитанский диалект, а мы с Флоранс влюбились в него! Это не тот правильный тосканский итальянский язык, этот диалект специфический, в чем-то даже похожий на португальский язык. Мы вместе с Фло учили неаполитанский диалект не только с педагогом, но и по записям. Есть такой фольклорный неаполитанский певец Роберто Муроло, у него практически нет голоса, он поет эти песни под гитару, даже не поет, а напевает. И у него они совершенно другие, абсолютно в другом стиле – они не кричатся, не навзрыд, все очень тихие. И когда его слушаешь, просто слезы наворачиваются, комок к горлу подступает… Как в русской песне… Неаполитанская песня – это ведь тоже, по большому счету, песня народная.