Бессмертная жизнь Генриетты Лакс - Ребекка Склут Страница 22

Даже юные наркоманы и вымирающие старики Кловера не могли обеспечить достаточно работы владельцу похоронного бюро: в 1974 году население городка составляло всего 227 человек; в 1998 году их осталось 198. В тот же год Кловер потерял статус города. В нем по-прежнему имеется несколько церквей и салонов красоты, но они почти всегда закрыты. Единственным стабильно работающим заведением в деловой части города было однокомнатное кирпичное почтовое отделение, но в день моего приезда оно оказалось закрыто.

Казалось, что на Главной улице можно часами сидеть на тротуаре и не увидеть ни пешехода, ни проезжающей машины. Однако перед рестораном «Роузи», прислонившись к своему красному мопеду, стоял человек, он махал любой проезжающей мимо машине. Невысокий, круглый и краснощекий белый мужчина. На вид ему можно было дать от пятидесяти до семидесяти лет. Местные звали его Зазывалой, и большую часть своей жизни он провел здесь на углу, с бесстрастным лицом махая рукой всем проезжавшим машинам. Я спросила, не покажет ли он, в какой стороне Лакстаун (я думала поискать там фамилию Лакс на почтовых ящиках и потом стучаться в двери и спрашивать про Генриетту). Но мужчина не произнес ни слова, лишь помахал мне и медленно указал куда-то позади себя, за железнодорожные пути.

Лакстаун был резко отделен от остальной части Кловера. С одной стороны двухполосной улицы, которая вела из деловой части города, лежали четко очерченные пологие холмы, акры и акры открытой всем ветрам частной земли, где паслись лошади, был небольшой пруд, аккуратный дом чуть в стороне от дороги, мини-вэн и белый штакетный забор. Прямо через улицу стояла маленькая однокомнатная хижина шириной около семи футов и длиной футов двенадцать, построенная из некрашеного дерева; между досками зияли широкие зазоры, в которые пророс бурьян.

Эта хижина отмечала начало Лакстауна — на его единственной улице длиной в милю стояла дюжина домов: некоторые выкрашены в яркий желтый или зеленый цвет, другие некрашеные, какие-то наполовину обрушились, а другие были почти полностью сгоревшие. Ветхие строения времен рабства соседствовали с трейлерами и домами из шлакоблоков, на некоторых висели спутниковые тарелки, рядом стояли качели под навесом, другие проржавели и наполовину вросли в землю. Вновь и вновь я проезжала вдоль улицы Лакстауна мимо таблички «КОНЕЦ МУНИЦИПАЛЬНОЙ ДОРОГИ», после которой начиналась гравийная дорога, мимо табачного поля с баскетбольной площадкой — лишь клочок красной земли и голое металлическое кольцо, прикрепленное к верхней части ствола старого дерева.

Глушитель моей потрепанной «Хонды» отвалился где-то между Питсбургом и Кловером, а это значит, что все жители Лакстауна слышали, как я нарезала круги по улице. Они выходили на веранды и выглядывали в окна, когда я проезжала мимо. Наконец, на третьем или четвертом круге из зеленой двухкомнатной деревянной постройки вышел, шаркая ногами, мужчина на вид лет семидесяти. На нем был ярко-зеленый свитер, такого же цвета шарф и черная шоферская кепка. Он в удивлении помахал мне негнущейся рукой.

— Потерялись? — крикнул он, стараясь перекричать шум двигателя.

Опустив стеклоподъемник, я ответила, что не совсем.

— Тогда куда вы пытаетесь приехать? — спросил он. — Я ведь знаю, что вы не из этих краев.

Я спросила, слыхал ли он о Генриетте.

В ответ он улыбнулся и представился — Кути, двоюродный брат Генриетты.

Настоящее его имя было Гектор Генри, а Кути его прозвали после того, как несколько десятков лет назад он переболел полиомиелитом. А почему именно так — он никогда и не знал. Кожа Кути была достаточно светлого оттенка, чтобы его можно было принять за латиноамериканца, поэтому, когда в девять лет он заболел, местный белый доктор тайком привез его в ближайшую больницу, выдав за белого, поскольку больницы не лечили чернокожих пациентов. Кути провел целый год внутри железного легкого, которое дышало вместо него, и с тех пор регулярно лежал в больницах.

Полиомиелит частично парализовал его шею и руки и повредил нерв, который с тех пор постоянно болел. В любую погоду Кути носил шарф, ибо тепло облегчало боль.

Я объяснила ему причину своего приезда, и он указал вверх и вниз на дорогу. «В Лакстауне все жители — родственники Генриетты, но она так давно умерла, что почти не осталось даже воспоминаний, — ответил он. — Умерло все связанное с Генриеттой, кроме этих клеток».

Он ткнул пальцем в мою машину и предложил: «Выключите эту шумную штуку и заходите. Угощу вас соком».

Наружная дверь его дома вела в крохотную кухню с кофеваркой, старомодным тостером и старой дровяной плитой, на которой стояли две кастрюли — одна пустая, вторая полная соуса чили. Стены кухни были окрашены в тот же темно-оливковый цвет, что и наружная часть дома, и увешаны удлинителями и мухобойками. Ему недавно провели в дом водопровод, но он по-прежнему предпочитал пользоваться уличным.

Хотя Кути с трудом мог шевелить руками, он сам построил дом, научившись строить в процессе работы, сам сколачивал из фанеры внутренние стены и штукатурил их. Но он забыл об изоляции, поэтому вскоре после окончания стройки ему пришлось разломать стены и начать все заново. Спустя несколько лет весь дом сгорел, когда Кути заснул под электрическим одеялом, однако он отстроил свое жилье еще раз. Стены были немного кривоваты, по словам Кути, но он вколотил так много гвоздей, что вряд ли они когда-нибудь обрушатся.

Кути протянул мне стакан красного сока и отправил с кухни в темную жилую комнату, отделанную деревянными панелями. Кушетки там не было, лишь несколько металлических складных стульев и парикмахерское кресло, закрепленное на линолеумном полу. Сиденье кресла было полностью заклеено скотчем. Кути десятки лет проработал парикмахером в Лакстауне. «Сейчас этот стул стоит двенадцать сотен долларов, но когда-то я заплатил за него восемь, — крикнул он из кухни. — Стрижка — это было не только ради денег, иногда я стриг пятьдесят восемь голов за день». В конце концов он бросил стричь, ибо уже не мог достаточно долго держать руки на весу.

У одной из стен пристроился маленький радиоприемник, из которого в прямом эфире гремело религиозное шоу, — проповедник кричал что-то о Боге, излечивающем от гепатита того, кто позвонит в студию.

Кути поставил для меня складной стул и ушел в спальню. Подняв одной рукой матрас, он придавил его головой и принялся что-то тщательно искать среди груды наваленных под ним бумаг.

«Я знаю, что где-то здесь у меня есть кое-какая информация о Генриетте, — бормотал он из-под матраса. — Куда, черт побери, я это сунул… Вы в курсе, что другие страны покупают ее клетки по двадцать пять, а иногда и по пятьдесят долларов? Семья Генриетты не получает с этого ни гроша».

Закончив раскопки чего-то, внешне напоминавшего пачки газет, Кути вернулся в комнату.

— Вот тут единственная ее фотография, которая у меня есть, — сказал он, тыкая пальцем в копию статьи в Rolling Stone с изображением вездесущей фотографии Генриетты с руками на талии. — Не знаю, что тут написано. Всему, что знаю, я научился сам. Но никогда не умел считать, почти не могу читать и даже написать свое имя, потому что руки у меня дрожат.