Путь слез - Дэвид Бейкер Страница 22

В итоге, его отказ раскаяться в грубейшем ослушании привел к изгнанию через его отлучение Папой. Но, меж тем, лишенный призвания, титула и наследства, крепкий дух Петера едва ли охладел, но даже необычайным образом оживился. Он напоказ отринул прежние обеты и пустился странствовать по долинам Рейна и альпийским землям самопровозглашенным «нищенствующим священником», служа духовным нуждам забытым, изгнанным и неугодным христианскому миру.

Годами жизни он был благословлен особо. Теперь его постаревшую голову покрывали невесомые белесые волосы, которые поддавались даже самому легкому дуновенью самого слабого ветерка. Вытянутое лицо было сухим и морщинистым, но глубоко посаженные голубые очи сверкали страстью и пылкостью куда более живой, чем с виду можно было сказать о его поношенной телесной храмине. Туловище его подалось вперед, словно неся тяжесть всего мира, упорно поддерживаемое длинными кривыми ногами. Длинные пальцы обхватывали потертый пастуший посох, а на боку висела обветшалая кожаная сума. Вот и все его имущество, да еще крест из оливкового дерева, подвешенный на плетеном шнурке, который он хранил под отрепьями своей черной рясы. Петер держал его за сокровище, свой маленький крест, ибо годами раньше он получил его в дар от ирландского монаха, коего нежно любил. Будучи на паломничестве в Палестине, ирландец нашел у подножья Голгофы обломок дерева и вырезал из него крест наподобие кельтского: круг, вроде солнца, который обымает пересечение линий Т. Не только его простая краса привлекла Петера, но и то, что, непохожий на гладкие серебряные кресты, которые висят на шее у многих священников, сей маленький крест был крестом истинным, с шершавыми краями и занозами, как ему и полагается.

Старого священника узнавали еще издалека – по тому, как он ступает по расхлябанным христианским дорогам своей смешной, раскачивающейся походкой, подобный ветхой скрипучей телеге с перекошенным колесом. Вот уже более десятка лет прошло с той поры, как его тело раздавили широкие колеса повозки, которая проехалась по канаве, не заметив спящего в ней старика. Выхоженный парой местных крестьян с сердечной любовью, но и не без здравого познания в знахарстве, он чудесным образом выжил, потеряв всего-то прямоту осанки. С той поры крестьяне, любившие его, звали его не иначе как Кривой Петер.

Странствия многому его научили о делах, свойственных всем людям без разбору. Петер научился распознавать развращенность души как в простолюдине, так и в знатном, и беззастенчиво делился с ними своими наблюдениями. Он вырос в познании и мудрости, и знал, что сказать, как и благодарным ушам, так и не очень.

Он вовсе не желал проводить в одиночестве все время, поэтому с радостью делил путешествие с любимым спутником, Соломоном. Поверенным другом его был лохматый пес, который шесть лет назад нашел Петера спящим в хранилище льна, возле Лимбурга-на-Лане. В отличие от хозяина, Соломон был низкого происхождения, но, как и хозяин, был добродушным плутом. Его серая шерсть была всклочена от цеплявшихся к ней колючек и репейников, и, пусть некоторые указывали на отсутствие бессмертного духа, его доверчивые глаза свидетельствовали о страстной душе.

* * *

Солнце припекало. Было слишком жарко для раннего июля, и лето 1212 года, как и предвещали, обещало быть тяжелым. Злаки поникли и затвердели в сухих, иссушенных бороздах. Страда начнется уже через несколько недель, но желтеющие поля ржи и проса обещали скудный урожай. Сено уже скосили и собрали в стога, но второго покоса не предвиделось. За стенами Майнца, в прохладной тени клена молчаливо сидели Петер и Соломон и смотрели, как убитый духом жнец уныло натачивал свою косу.

Петер тоже пал духом. Последние три или четыре недели он безуспешно пытался разуверить множества малых крестоносцев в надобности святого похода. Каждое ласковое убеждение было встречено столь же ласковым отказом, и они все усердно двигались вперед, крепко прижимая к груди свои деревянные крестики. Группа из тридцати детей отклонила его призыв чуть ранее в это утро, и Петер теперь бросил печальный взгляд к дальнему полю. – Посмотри туда, Соломон, – сказал он, указывая крючковатым пальцем на отару овец, усеявших зеленое пастбище. – Каждому ягненку нужна матка-овца, а каждой овце – пастух. Так жизнь устроена. У агнцев, только что прошагавших мимо нас, нет ни овцы, ни пастуха, и мое сердце болит за них.

Соломон, видать, понял тоску старика, лизнул его в лицо и положил косматую голову Петеру на колени. Священник, вздохнув, поднялся с земли при помощи верного посоха и направился в Майнц в надежде раздобыть немного хлеба для себя и каких-нибудь объедков для старого друга.

Майнц был городом оживленным, прижатым до самого левого берега Рейна. Его древние, каменные стены хорошо охраняли как огромный, краснокаменный кафедральный собор архиепископа Зигфрида III, так и скопление мазаных жилищ, разбросанных внутри стенных громад. Петер восхищенно наблюдал, как кучки деловитых каменщиков карабкались на высившихся подмостях, словно многочисленные пчелы во время летнего роя.

– В самом деле, – обратился старик к Соломону, – это великолепное зрелище и заслуживает нашего искреннейшего одобрения. Однако сомнительно мне одно: для Божьей ли оно славы? Сдается мне, что Бога легче найти близ скромных очагов вон в тех смиренных хижинах, поникших в стыде за такое безрассудство, как это напыщенное строение.

Он разгневанно обратил взор к городскому рынку.

Рынок Майна исчислял свою историю от римлян, и был одним из самых оживленных рынков во всей Империи. Его наполняли шум и гам торговли, аромат цветов и зловонный запах торговцев и их животных. Ярко одетые сирийские купцы тыкали и протягивали всем прохожим рулоны разноцветной ткани, завораживая и заклиная возможных покупателей своими большими, умоляющими карими глазами. Ослы, нагруженные бочками с вином и пивом, проворно цокали копытами между лавками с утварью и корзинами. Сельские работники проталкивали неповоротливых волов сквозь базарную толпу и тревожно следили за повозками, гружеными дарами скудного урожая.

Петер остался доволен собой: он удачно выпросил край черствого ржаного хлеба и кружку теплого пива для себя и Соломона. В ткацкой лавке он облюбовал себе свободный уголок и прислонил дугообразную спину к деревянной стене. Он высоко поднял свой тонкий нос и глубоко вдохнул летнюю душистость скошенного сена и крепкий запах рыбы.

– Средина июля пока рановато для хваленого на сем рынке молодого вина, Federweiss. Так-то так, Соломон, – задумчиво проговорил Петер. – Жаль. А ведь такой это благословенный, сладкий напиток, самые вершки вина, белый муст… Ну, да это золотистое пиво тоже сойдет.

Он вздохнул и пристально посмотрел на движение и краски перед собой. Но не успел он примоститься и уложить старые кости в удобное положение, как заметил небольшую толпу, собиравшуюся на площади перед ним. Петер наклонился вперед и вытянул голову, чтобы разглядеть причину столпотворения. К его восхищению на деревянном помосте готовились выступать трубадуры, и Петер, хотя уже и усевшись в своем углу, вмиг заторопился.

– Подъем, Соломон, подъем, славная собачка, настало время сплясать!

Артисты были разодеты во всё благородное: мягкий сатин вельвет и парчу. Они смеялись и состязались друг с другом в остротах. Яркие зеленые, желтые, красные одежды дразнили воображение толпы. Особенно тучный парень медленно и мучительно долго засовывал толстую руку в объемистый, тканый мешок Сперва он, видать, решил, что и мешок-то у него бездонным оказался, и на лице у малого отразилась неподдельная тревога. Но к восторгу слушателей он споро вынул свою литавру и поднял ее высоко над головой. Другой музыкант громко захохотал и выхватил из рукава флейту, а последний подбросил и ловко поймал свою лютню, свободно висевшую у него за плечами.