Елена Рубинштейн. Женщина, сотворившая красоту - Мишель Фитусси Страница 22

В Лондоне идет дождь. Мелкий, моросящий, он сеется и сеется на ее бархатную шляпку. Дождь шел вчера. И позавчера. И две недели назад. А когда нет дождя, на смену ползет туман, густой, холодный и липкий. Апрель 1908 года. Весна задерживается. И, как назло, опять ни одного фиакра.

Промокшая, дрожащая Елена прячется под козырек. Она не должна отчаиваться, постоянно твердит себе она, и это уже напоминает навязчивую идею. Еще в Колерейне она твердо усвоила: чем значительней цель, к которой стремишься, тем выше плата. Как мантру твердит она себе по утрам эту фразу, просыпаясь в маленькой меблированной квартирке на третьем этаже, снятой вместе с молодой австралийкой на Эрлингтон-стрит.

В Лондоне не существует Мадам. Ее успех, ее деньги — у нее примерно полмиллиона долларов на счете австралийского банка, и она только что открыла счет в Лондоне — не избавляют ее от ощущения, что здесь она чужая. В этом закрытом мирке, живущем по сложным правилам, которые ей пока не удается расшифровать, Елена опять одна. Конечно, она научится, как многому уже научилась. Но начинать всегда трудно.

По крайней мере хоть раз в день она спрашивает себя, уж не ошиблась ли, отказавшись от предложения Эдварда. Ей так его не хватает, что иной раз перехватывает горло. Ей не хватает их разговоров, вечеров, проведенных вместе, общности мыслей. Ее будто околдовали, по-другому она не может назвать это чувство. Всякий раз, вспоминая их последний вечер в Мельбурне, она вновь и вновь перебирает каждое свое слово.

И все-таки она была искренна, когда через несколько минут, которые показались им обоим вечностью, все же ответила ему отказом. Но ей пришлось собрать все свое мужество, чтобы произнести несколько коротких слов, а потом изобразить безразличие, увидев лицо друга, которому нанесла удар. Он был в недоумении, чувствовал боль, его гордость была ранена.

Елене тоже пришлось нелегко, она почувствовала, что должна как-то смягчить свой ответ.

— Дайте мне немного времени, я должна зарекомендовать себя в Европе.

Эдвард ничего не ответил. Он смотрел ей прямо в глаза, и она, выпрямившись, вновь заледенела, чтобы не дать слабину. По счастью, он, кажется, ее понял. А потом сказал, потому что был не из тех мужчин, которые оставляют за женщиной последнее слово.

— Хорошо. Но через несколько месяцев я вас навещу.

Елена, двигаясь вперед, ни разу в жизни не колебалась. Она отказала старику Шмуэлю, которого выбрали ей родители, уехала одна в Австралию, не поддалась дядюшкам в Колерейне, жила среди дикой природы, работала, чтобы выжить, открыла салон. Все, что она делала, было продиктовано жизненной необходимостью и честолюбием, и никаких душевных мук вроде тех, каких ей стоило отказать Эдварду, она не испытывала. Говорят, что любовь — слабое место умных женщин, Елена — не исключение. «Сердце у меня всегда разрывалось надвое: одна половина принадлежала людям, которых я любила, другая — амбициям, которые меня терзали».

Словом, она сбежала. Сбежала снова. Бегство для нее стало уже чем-то вроде привычки: если она не знает, как преодолеть препятствие, она предпочитает ускользнуть. И ей не до сожалений, у нее нет времени ворошить прошлое. Она сосредоточилась на Лондоне. Эдвард не раз описывал нравы закрытого мирка английской аристократии. Лондон, в котором два с половиной миллиона жителей, слывет самой веселой столицей мира, но в нем соседствуют богатейшие кварталы и кварталы с удручающей нищетой.

Теперь уже Елена высадилась в Англии как иммигрантка, а не как туристка и захотела увидеть закоулки, куда избегала заходить в первый раз, грязные позорные закоулки, которые прячут, как красавица — прыщи. Портовые нищие, проститутки, бездомные дети, польские и русские евреи, ее соотечественники, теснящиеся в трущобах Ист-Энда. Отвратительный запах нищеты, более острый, чем в дальних углах Казимежа или Мельбурна, перехватил Елене горло, и она повернула обратно.