В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной - Барт ван Эс Страница 22

Однако весной 1943 года в Роттердаме уже зреет и растет сопротивление. Этот город – промышленная основа Нидерландов, центр профсоюзных сил, откуда берет глубокие корни запрещенная с 1940 года Социал-демократическая рабочая партия (та самая, в которой состоят и чета Херома, и чета ван Эс). Напротив, через реку, – фермы, коровники и деревушки, где могут укрыться участники Сопротивления. А значит, там подходящее место, чтобы спрятать еврейскую девочку, когда в Дордрехте стало слишком опасно.

Лин не помнит, как приехала в Эйсселмонде. После дома ван Эсов она провела много дней в одиночестве то в одном, то в другом дордрехтском доме, и вылазки в большой мир даются ей все труднее.

Взрослые снова передавали Лин друг другу, ничего ей не объясняя толком и не прощаясь. Все так же, как и восемь месяцев назад, когда госпожа Херома забрала ее с Плеттерейстрат. Однако сейчас Лин, которая переходит из рук в руки, – уже совсем другая: смешными названиями улиц ее уже не развлечь. Она больше не плачет от тоски по родителям или семье ван Эс, не стремится подружиться с детьми на новом месте. Она словно спряталась в защитный кокон. Лин больше не думает о прошлом или будущем, и даже настоящее для нее сводится к крошечному набору повседневного. Воскрешая в памяти Эйсселмонде, Лин видит его только в черно-белых тонах. И едва ли не единственное, что ей удастся припомнить, – каким холодным был каменный пол и как не хватало дневного света.

Дом, где ее прячут, – одноэтажный, беленый, больше похожий на амбар. Над ним нависает дамба. В этой маленькой постройке размещаются десять человек: семейная пара с шестью детьми, Лин и еще один тайный жилец, Йо. Супруги – учителя и, как и тетя и дядя ван Эс, состоят в Социал-демократической рабочей партии. Мать семейства, Минеке, говорит, чтобы дети потеснились за кухонным столом и освободили место для Лин, а потом показывает ей, где спать. Девочкам и взрослым дочерям отведена комната в задней половине дома. Лежат так тесно, что даже пола не видно. Лин нужно втиснуться справа, у стены, сообщает Минеке, потом проверяет содержимое ее сумки – хватает ли там одежды – и объясняет, где ночной горшок.

Теперь, когда Лин заперта в домишке у дамбы и ей нельзя выходить наружу, жар у нее внутри сменяется холодом и она почти перестает разговаривать. Все в семье бодрые, дружелюбные, все заботятся, чтобы Лин было хорошо; они входят в дом, разрумянившиеся, словно из другого мира. Лин их едва замечает. Она перемещается только из спальни в кухню, прибирает, чистит картошку, моет посуду. Работать по дому она не привыкла и неловко держит нож, разрезая грязную картофелину, такую чистую и желтую внутри. Ей приходится приказывать своим пальцам, точно чужим, чтобы среза́ли кожуру тоньше, не то добро пропадет. Минеке, встав у Лин за спиной, держит ее руки в своих и показывает, как правильно.

Когда садятся за стол, Минеке всегда в кухне, но часто сразу после еды куда-то уходит. Лин чувствует близость только с Йо, с которым они остаются дома одни, когда все расходятся. Ему восемнадцать, он сбежал из лагеря в Германии, но он не еврей. Теперь забирают не только евреев, объясняет он Лин: всех мужчин, которые не заняты в жизненно важных отраслях, отправляют на принудительные работы в Германию. Если ты моложе тридцати пяти, то без разрешения на пребывание даже карточек на продукты не получишь, и если тебя поймают без этого документа, то отправят в Arbeitslager, а это похуже тюрьмы. Он, Йо, ни за что не будет работать на этих Moffen, фрицев, как он их называет, и, если все как-то решится, найдет способ сражаться с ними.

Йо крупный и напоминает великана, когда, сгибаясь под низкими балками, смотрит в окошки – четыре до странности знакомых квадратика под самой крышей, едва пропускающие свет. Но Йо и так хорошо понимает, что происходит снаружи, даже не глядя в окно. Он смеется вместе с обитателями дома, спрашивает, что они поделывали, рассказывает, как заниматься сельхозработами, поддразнивает девочек и помнит их всех по именам.

Недели в Эйсселмонде превращаются в месяцы: поначалу через квадратики льется яркий свет, но, пока июль сменяется августом, а август – сентябрем, он постепенно тускнеет. Дни так похожи один на другой, что Лин теряет чувство времени. Дом не прогревался даже в разгар лета, а сейчас, если не затопить плиту, он совсем стылый. У Лин опять появляются на ногах зудящие болячки. Сначала она сама не замечает, как их расчесывает, но со временем появляется все больше красноватых бугорков; вскрытые, они кровоточат, и на их месте образуются черные струпья. В носках ноги зудят и горят нестерпимо, поэтому Лин, дрожа, ходит босиком и видит, что другие девочки таращатся на ее распухшие ноги.

Ночью Лин спит в битком набитой комнате; женщины и девочки ворочаются в темноте с боку на бок, духота усиливается. Она плотно заворачивается в одеяло, чувствуя, что со всех сторон кто-то есть. От воспаления ноги горят огнем, хотя в комнате и холодно, уснуть невозможно. Утром Лин будит общая суета, и она встает. Но раннее утро не намного светлее ночи. Внутри у девочки все онемело – так она отстраняется от всего и даже не чувствует страха.

Но зимним вечером в конце 1943 года снова возникает опасность, снова стучат в дверь. Лин как раз моет посуду, когда ей велят скорее спрятаться. Через минуту в ее убежище доносятся из кухни взволнованные голоса, а потом вбегает Минеке и говорит Лин и Йо: «Бегите, за вами гонится полиция».

Удивительно, как в такие минуты важна обувь. Когда полицейские ворвались в дом на Билдердейкстрат, Лин пришлось выскочить в чужих ботинках, стоявших в прихожей, но теперь ноги у нее так распухли, что на них ничего не налезет.

Лин почти спокойна, но всех остальных в доме словно током ударило. Не успевает она опомниться, как вокруг уже ночная темнота и ледяной холод, а Йо тащит ее, неловко взвалив на плечо и придерживая за распухшие ноги. Он знает, куда спрятаться, и передвигается короткими перебежками, пригибается, жмется к стенам амбаров и хозяйственных построек. Потом – бум, и Лин лежит на земле. Сыро, колючки впиваются в кожу – они с Йо прячутся в канаве, и девочка чувствует, как он затаивает дыхание.

Вокруг перекликаются голоса-невидимки, лают собаки. Невдалеке на дороге вспыхивают огни. Голоса и огни все ближе, вот они совсем рядом, потом удаляются. Йо вдруг снова хватает Лин и продирается через кусты ежевики, но уже не бегом. Колючки должны больно царапать, но Лин, вцепившись в толстую ткань пальто Йо, чувствует лишь облегчение. Тот быстро осматривается и снова бежит – вверх по откосу дамбы. Он оскальзывается, но упорно карабкается дальше, пока наконец они не выбираются на гребень, на дорогу, где их едва не сбивает с ног ветер. Лин видит, как внизу блестит широкая река. Потом снова спуск, и Йо опять скользит, когда трава под тяжестью беглецов сдирается до глины. Они лежат, уткнувшись лицом в мокрую землю. На миг Лин вспоминает о канавах в окрестностях Дордрехта, к которым сползала по глинистым откосам, чтобы ловить с Кесом головастиков, – и о том, как боялась мутной воды.

– Все хорошо, – ободряюще шепчет Йо.

Минута передышки – и он велит Лин снова забраться ему на спину. Они со всех ног бегут по скользкому склону. Уже комендантский час, поэтому шаги над головой, на дороге, будут означать полицию. На бегу Йо разжимает пальцы Лин: она слишком сильно вцепилась ему в горло, стараясь удержаться. Потом поворачивает голову и шепчет: они уже совсем рядом с деревней, надо опять перевалить через дамбу и проскользнуть между домов. Но только сделать это надо тихо-тихо.